Первый арест

Был тот час, когда в беспорядочной, шумной базарной толчее наступало некоторое затишье; крестьяне, прибывшие сюда издалека и уже распродавшие свой товар, теперь сами превращались в покупателей – бродили по торговым рядам и осторожно, как бы случайно, приглядывались к нужным им товарам, провожаемые делано-равнодушными взглядами лавочников, следивших из-за окон за плывущими мимо мужицкими кушмами, как рыболов за своими поплавками; около вынесенных прямо на улицу столиков чайных сидели распаренные уже, отдыхающие от базарных трудов люди; в винном ряду собралась толпа и с завистливым напряжением следила за человеком в рваном вышитом жилете: он сосал вино из бочки через камышину, заменявшую шланг, и пил «на пузо», то есть столько, сколько влезет, и, хотя был маленький, тщедушный, с красным лицом натужившегося младенца, он пил долго, не переводя дыхания, – казалось, он в конце концов высосет все содержимое этой бочки с ржавыми обручами, которая была в два раза больше его самого.

Обойдя весь базар, вдыхая борющиеся друг с другом запахи сена, дегтя, навоза и прислушиваясь к страстным словесным поединкам, разгорающимся на каждом шагу между покупателями и продавцами, я все с большим недоумением думал о том, зачем меня сюда послали. Что здесь может случиться среди возов с овощами, новых горшков, плетеных рогож, ведер и мисок?

Пройдя еще раз по широкой мощеной дороге, разделяющей весь базар надвое, и уже подумывая об уходе, я вдруг увидел Макса. Он шел мне навстречу с каким-то незнакомым человеком, и по его торопливой походке, по тому, как он посмотрел на меня, я понял, что уходить нельзя. Дойдя до конца дороги, я свернул за угол, потом снова вернулся на базарную площадь, но Макса уже не было. Я поискал его глазами и вдруг увидел какое-то странное движение около одной из чайных: несколько человек подняли столик, стоявший у дверей чайной, и вынесли его на мостовую.

Потом один из них, высокий, усатый, влез на него, протянул вперед руку и громко крикнул:

– Товарищи! Граждане!

Это было так неожиданно и странно, что все, кто его услышал, повернули головы и стали ждать, что будет дальше.

– Товарищи! – продолжал громко, но спокойно человек, взобравшийся на стол. – Я обращаюсь к вам от имени уездного комитета Коммунистической партии!

Так вот для чего Макс послал меня на базарную площадь! Чувствуя, как бьется сердце, я поспешил подойти поближе к столу, на котором стоял оратор. Теперь я мог хорошенько его разглядеть. Он был высок, худ и жилист, в темно-коричневом пиджаке и кремовой, застегнутой на все пуговицы косоворотке; лицо скуластое, бледное, с длинными черными усами; в спокойном прямом взгляде его темных глаз, как и во всем его облике, было что-то серьезное, строгое и простое – располагающая к доверию простота рабочего человека; он действительно, как я узнал впоследствии, был рабочим-каменщиком. Говорил он тоже просто, без пафоса и ораторских приемов, но слова его звучали раздельно, громко, полновесно.

– Сегодня исполняется десять лет с тех пор, как румынские помещики и капиталисты задушили революцию в Бессарабии, обагрили кровью бессарабскую землю и начали создавать здесь, между Дунаем и Днестром, военный плацдарм мирового

капитализма для нападения на первое рабоче-крестьянское государство – Советскую Россию!

Слова эти были столь неожиданными и смелыми, что на площади воцарилась напряженная тишина. Сотни людей, стараясь не шуметь, стали подходить со всех сторон к тому месту, где выступал оратор. Десятки лиц, по которым еще несколько минут тому назад метались тени базарной суеты, теперь словно преобразились. Все слушали оратора с широко раскрытыми от удивления, от восторга или от испуга глазами, слушали молча, не двигаясь, простые и вместе с тем необычные слова об их собственной жизни, о засилии чиновников, жандармов и полицейских, о тяжелых налогах, о близкой и бесконечно далекой Советской России, о Коммунистической партии, которая, вопреки запрету и террору, существует и продолжает свою работу.

Все, что он говорил, было смелым вызовом, брошенным не только властям, полиции, жандармам, граничарам, которых все боялись и о которых никто не смел сказать вслух худого слова, но и всему привычному, нерушимому укладу жизни, базару с его мелочными обманами, хитростями, суетой.

Как ни в чем не бывало пролетали табунки ласточек, и это было единственное движение над огромной неподвижной, словно оцепеневшей площадью. У открытых дверей одной из чайных стоял полицейский в форме, но без фуражки; он выскочил на шум и теперь застыл, как все, загипнотизированный, не в силах стряхнуть с себя неожиданную силу непривычно смелых слов оратора; когда тот сделал передышку, я увидел, как полицейский

вдруг замотал головой и ринулся бежать, как был, без фуражки, расталкивая толпу, стремясь поскорее выбраться с площади, очевидно, для того, чтобы донести о том, что здесь происходит.

Тем временем оратор кончил речь и сделал знак тем, кто стоял, окружив плотным кольцом столик-трибуну.

– А теперь, граждане, я даю слово представителю уездного комитета комсомола!