Я посмотрел на него с некоторым удивлением: худой и не по годам высокий подросток с суховатым, остроносым лицом и спокойными синими глазами.
– Ты, кажется, из пятого?
Он усмехнулся:
– Да, я из пятого…
Он это сказал так, что я должен был сразу понять,- дело не в том, кто в каком классе учится. Но я не понял и продолжал разговаривать высокомерным тоном старшеклассника.
– Слушай, а у тебя хороший почерк? – спросил вдруг мой новый знакомый, о котором я знал пока только то, что его зовут Силя Гершков. Задавая этот неожиданный вопрос, он почему-то понизил голос до шепота.
Я удивился, но показал ему тетрадку, которую случайно держал в руках. Он полистал ее с таким серьезным видом, точно собирался проставить мне балл по чистописанию.
– Ты и рисовать умеешь?
– Что?
– Вот, скажем, буквы, – умеешь рисовать печатные буквы?
– Ну, это пустяки! – ответил я пренебрежительно и показал ему обложку тетради, на которой я нарисовал фасад нашей гимназии.
– Чудненько! – сказал Силя. – Это хорошо, что ты умеешь рисовать…
Раздался звонок, мы разошлись по классам. Я не успел выяснить, для чего может пригодиться мое искусство рисовать, но чувствовал, что вопрос был задан неспроста.
Так началось наше знакомство. Вскоре мы стали встречаться ежедневно. И с каждым днем Силя внушал мне все большую симпатию. Мне нравилась его высокая, сутуловатая фигура, его синие глаза – то веселые и лукавые, то серьезные и загадочные, его спокойный и уверенный тон, который можно встретить далеко не у всех взрослых. Силя был на год моложе меня, но он знал о жизни и людях что-то такое, что не было известно мне, хоть и не сиживал часами в городской библиотеке и не прочел тех книг, которые прочел я. На всю жизнь запомнился мне практический урок философии, который он преподал мне в самом начале нашего знакомства.
Мы катались на велосипеде вокруг базара: я сидел на раме, а Силя вел велосипед, необыкновенно быстро и ловко обходя встречавшиеся препятствия. Так как я не был занят делом, то занялся философствованием.
– Ты читал Шопенгауэра «Мир как воля и представление»? – спросил я.
– Нет, не читал.
– Значит, ты ничего не знаешь, – сказал я снисходительно.
– Чего я не знаю? – спросил Силя.
– Не знаешь, что мир не существует. Мир есть наше представление.
– Мир существует, – сказал Силя.
– А как ты это докажешь?
– Тут и доказывать нечего, – сказал Силя.
– Вот видишь, ты не знаешь! Шопенгауэр оговорит иначе.
– Чепуха!
– Нет, не чепуха! Вот мы едем по базару, над нами светит солнце. А может быть, солнца вовсе и нет?
– Солнце есть, – сказал Силя.
– Тебе кажется, что оно есть, потому что ты его видишь. А если зрение тебя обманывает? Может быть, солнце на самом деле не существует?
– Существует.
– Все не так просто. Это коренной вопрос философии: о реальности мира. Это не так легко доказать!
– Тут и доказывать нечего!
– Ты уверен?
– Ну конечно!
– Вот впереди камень. Ты его видишь? – спросил я.
– Конечно, вижу.
– А если закрыть глаза, его уже нет,
– Он есть, – сказал Силя.
– Как это доказать?
– Тут и доказывать нечего.
– Нет, ты послушай, как Шопенгауэр доказывает! Шопенгауэр думает…
Но я не успел сказать, что думает Шопенгауэр, так как велосипед круто вильнул и налетел на тот самый камень, существование которого я подверг сомнению. Мы перевернулись. Когда я поднялся с мостовой, весь в пыли и потирая рукой ушибленные места, Силя уже был на ногах, невредимый и почему-то страшно довольный. Он посмотрел на меня сверкающими весельем глазами и спросил:
– Ну, как ты теперь думаешь: камень существует на самом деле или только в нашем воображении?
Он нарочно опрокинул велосипед, чтобы доказать мне вздорность подобных рассуждений.
Так был впервые на моих глазах наглядно решен коренной вопрос философии.
Потом мы стали близкими друзьями, и я перестал затевать с ним теоретические споры. Однажды он повел меня знакомить со своими братьями. Я думал, что мы идем к нему домой, но он привел меня на маслобойный завод, за базаром. Все предприятие помешалось в старом сарае, над крышей которого торчала небольшая железная труба. У ворот стояли крестьянские телеги, груженные макухой, а по двору ходил человек в замасленной спецовке, худой, с длинной детской шеей, перепачканной мазутом. Это оказался старший брат Сили – Яков. Вскоре появились еще два брата; один в очках, высокий, молчаливый, непроницаемый, с по-цыгански черными волосами и серо-пепельными губами, другой – совсем еще мальчик, такой же угловатый, как Силя, в измазанной мазутом рваной косоворотке. Все четыре брата были необыкновенно худы и сухи, у всех оливково-зеленые лица и синие глаза. Старший работал на маслобойне механиком, второй, в очках, – бухгалтером; Силя и самый младший в свободное от школы время что-то мастерили в сумрачном сарае, где пыхтел и покашливал старенький мотор, шуршали латаные ремни передач, тужился и кряхтел допотопный маслобойный пресс. И все четверо потихоньку агитировали приезжавших сюда крестьян, выискивали среди них сочувствующих и нередко переправляли в села вместе с партией свежих жмыхов пачку недавно отпечатанных подпольных листовок.