Первый арест

Мы сидели в дальнем углу зала, за маленьким столиком, покрытым грязным, изъеденным молью зеленым сукном, и старались говорить потише, чтобы нас не услышали у деревянной перегородки, где вот уже целую вечность какая-то девица с худыми лопатками, жиденькими косичками и нездоровым румянцем на щеках перебирала книги и все не могла решиться, что ей взять: Чарскую или «Кво вадис?» Сенкевича.

Вскоре пришла уборщица, черноволосая, еще не старая женщина с выражением слезливой тоски, несчастья, беспомощности на липе – она и разговаривала всегда об одном и том же: о своей бедности и несчастьях, – бедным всегда трудно, всегда и везде. Увидев меня, уже знакомого ей посетителя зала, она сразу завела разговор на обычную тему: у младшего мальчика возвратный коклюш, доктор говорит, что этого не бывает, но у бедных все бывает…

Я ничего не понял. Коклюш? Я смотрел на ее слезливое, жалкое лицо и видел совсем другое: я видел дворец, высокий, светлый, с красивыми, счастливыми людьми, я видел мир будущего таким,

каким рисовал мне его вот этот сидящий рядом тщедушный человек с грустными, милыми, все понимающими глазами.

Обидевшись, что я не поддерживаю разговора и не высказываю ей сочувствия, уборщица сердито попросила нас встать.

– Каждый день убираешь, а на другой день снова всюду пыль. И откуда только она берется? Все умеют сорить, а убирать никто не хочет!

Мы встали и отошли в другой угол. Здесь, у потемневшей, тронутой плесенью стены, Леонид продолжал рисовать очертания хрустального дворца будущего и счастье, которое ожидает всех, если только люди вовремя выберут наиболее правильную теорию перестройки мира.

Когда все высказанные мною сомнения были разрешены, я задал последний, мучивший меня вопрос:

– Предположим, что во всем мире утвердится социализм, не надо будет тратить время и труд на позорную борьбу за существование, прекратятся войны, классовая борьба, национальная рознь – чем же будут тогда заниматься люди?

– Товарищ Вилковский,- серьезно ответил Леонид, впервые назвав меня товарищем и впервые глядя мне в глаза, – пусть это только свершится… Мало ли чем могут заняться люди! Один будет играть на скрипке, другой отправится путешествовать, третий станет художником. Вы любите музыку?

– Да, я люблю музыку, но заниматься ею всю жизнь…

– Да почему же всю жизнь? Пусть это только свершится!.. Мало ли чем могут заняться люди!

Это было сказано с такой глубокой, затаенной, страстной тоской по лучшим временам, что продолжать задавать вопросы и сомневаться было бы кощунством.

– Побеседовали? – спросил Макс, которому удалось наконец склонить нерешительную читательницу в пользу Сенкевича. – Теперь все ясно? Я же говорил, это даже ребенку понятно!..

И, тут же отозвав меня в сторону, деловито предложил:

– Значит, так: приходи завтра сюда ровно в семь, отнесешь кое-что в одно место.

Если трусишь, говори заранее. Трусов нам не нужно…

Я сказал, что не трушу. И это была ложь, происходившая оттого, что мое воображение было воспалено разговором с Леонидом. Но понял я это только на другой день, когда было поздно отказываться и в руках у меня уже был ранец, в котором вместо учебников лежал пакет, обернутый в старую бумагу. Я знал, что в пакете последний номер подпольной газеты «Красный юг» – восемь белых страничек, отпечатанных на шапирографе лиловыми чернилами. Заголовки были нарисованы, все остальное написано от руки ровным, четким почерком. А на всю первую страницу, заменявшую обложку, был нарисован король Михай! Он был очень похож на рисунке – семилетний румынский король, столь знакомый по развешанным всюду портретам и фотографиям. Только здесь он был изображен за более естественным и сообразным

его возрасту занятием, чем руководство государством,- он восседал на ночном горшке…

Я торопливо шагал по улицам, и от одной мысли, что я несу в ранце такой рисунок, у меня испуганно колотилось сердце. Мне каталось, что все встречные догадываются, что у меня в ранце, и я испытывал такое чувство, точно несу бомбу, которая может взорваться каждую секунду вместе со мной и всеми окружающими.

Выполнив поручение, я помчался домой с пустым ранцем, возбужденный и гордый, в полной уверенности, что совершил необычайно смелый поступок. И только два месяца спустя, когда я увидел темноволосую девушку Шуру, спокойно стоящую перед строем солдатских штыков, я понял, как много мне еще не хватает, чтобы иметь право считать себя участником революционной борьбы.