Первая просека

— Я предлагаю вызвать в комитет всех, кто живет в конюшне, и провести с ними собрание. Там есть хорошие ребята. Если хотите, я первый выступлю, расскажу о своем горьком опыте.

Сидоренко оживился.

— А это, пожалуй, неплохая мысль. Только зачем вызывать в комитет? Давай прямо там, в конюшне, устроим собрание. Как думаешь, когда это лучше сделать? Наверно, вечером?

— Конечно, вечером, перед сном.

— Правильно! Так и назовем — конференция прогульщиков! — Сидоренко грохнул кулаком по столу. — И не только тех, кто живет в конюшне, — всех соберем, со всей строительной площадки! Вот это ты здорово подсказал! Ну, а с работой как? Хочешь опять к Ставорскому? Заставим его отменить приказ.

— Куда угодно, только не к Ставорскому! — решительно ответил Захар. — Если можно, пошлите меня опять на сплав. Там мне все знакомо. А вину свою искуплю на работе! — добавил он.

— Хорошо, завтра решим. Все. Иди пока отдыхай, а ровно в восемь вечера будь в конюшне. И как следует подготовься к выступлению. А я сейчас займусь этим делом.

Был уже полдень, когда Захар вышел из комитета. Сквозь пелену перистых облаков жарко палило солнце. Амур, неоглядный, ослепительно сияющий, млел от жары.

Захар остановился в раздумье: куда идти? Есть хотелось так, что живот подтянуло. Решил пойти на конюшню. Там в рюкзаке оставалось два куска сахара, можно червяка заморить. По пути зашел на почту: нет ли писем? Нет, писем ему нет.

В конюшне — прохлада. В том углу, где вчера сидели картежники, спали трое, вытянувшись на сене.

Захар достал сахар и принялся грызть его. Вспомнил о Любаше, и на душе стало светло. Как это вчера получилось? Все будто во сне. Значит, она любит его? Милая Любаша… А как же Настенька? До сих пор ни строчки не написала. Обиделась? Разлюбила? Ну и пусть! У него и самого чувство к ней притупилось. Что значит расстояние и время! А может быть, он и не любил ее?

С этими мыслями Захар незаметно уснул. Но спал недолго. Вскочил как-то сразу, будто, его толкнули.

На конный двор Захар шел с твердой решимостью добиться, чтобы его больше не беспокоили. Но этого не потребовалось. Едва он появился в кабинете Ставорского, как широколобый заявил:

— Ладно, Жернаков, ты нам пока не нужен. Если потребуешься, вызовем.

— Ну, вот и хорошо! — улыбнулся Захар, довольный столь неожиданным исходом дела.

Получив расчет и деньги, он тут же решил пойти поискать продуктовую карточку — иногда их продавали исподтишка возле столовой. Ему повезло. У входа в столовую стоял верзила в грязной рубахе и флотских брюках клеш. Сторговались быстро — на полмесяца за четвертную. Захар взял килограмм сырого, как глина, хлеба и разом его съел.

Вечером конюшня была битком набита народом. На столе, накрытом красной скатертью, ярко горела лампа-«молния». Говор, вспышки смеха, громкие реплики как-то странно звучали в этом полутемном, глухом помещении. Прогульщики сидели, прямо на полу — на высохшем, утрамбованном навозе.

— Начинать пора!

— Начинайте, а то разбежимся! — долетали выкрики из разных углов.

И вот за столом — секретарь комитета Панкратов, Была у него манера говорить степенно, с подчеркнутой многозначительностью. Однако это не помогло Панкратову завоевать авторитет у комсомольцев. Его попросту никто не знал на участках, потому что он почти никогда там не бывал. Зато всюду успевал заворг Ваня Сидоренко. Сейчас он сидел у края стола, торопливо записывая фамилии.

— Ну, всех записал? — спросил его Панкратов…

— Больше никто не подходит.

— Тогда начнем!

За стол президиума на длинную доску, положенную на табуреты, уселись представители прогульщиков, в том числе Захар Жернаков и курчавый — Антон Харламов. Харламов только что вернулся со своей артелью с Мылкинского озера и немало удивился, застав в конюшне такое сборище людей.

— Сто сорок два карася поймали, — шепнул он на ухо Захару, — насилу донесли. И все благодаря твоим крючкам!

Доклад делал сам Панкратов. Обычно он умудрялся говорить скучно и нудно даже на самые животрепещущие темы. Своей манере он остался верен и сейчас. Но в конюшне было тихо, так тихо, как ни на каком другом собрании. Общее чувство вины и позора угнетало всех.

— Слово для выступления предоставляется бывшему бригадиру конного парка, дезертиру стройки и прогульщику Жернакову, — сказал в заключение Панкратов.

Захара будто молотом оглушили.

— Я прогульщиком не был! — с обидой вскочил он.

— Дезертир хуже, чем прогульщик! — крикнул кто-то из темноты.

Кругом дружно засмеялись:

— Не по рангу назвали!

Все мысли, что копились в голове Захара, вся страсть раскаяния, с которой он готовился выступить, — все разом улетучилось под ударом этого уничтожающего смеха. Захар стоял и молчал. Он готовился стойко вынести позор, но не мог предвидеть всей бездны унижения, в которую рухнет на глазах товарищей. Он уже готов был отказаться от слова, но тут услышал подбадривающий шепот Вани Сидоренко: «Смелее, смелее, Жернаков! Не робей!» Самообладание вернулось к Захару.