Перунъ

Сперва хозяйство его взяла было въ свои руки постарѣвшая и уставшая отъ жизни мать, Софья Михайловна, но такъ какъ ей было это трудно и часто ѣздила она гостить къ замужнимъ дочерямъ и заграницу лѣчиться, то съ общаго безмолвнаго согласія бразды правленія были переданы Марьѣ Семеновнѣ, которая вырастила Сергѣя Ивановича и считала себя какъ бы членомъ семьи. Иванъ Степановичъ скоро совсѣмъ переселился къ сыну и наслаждался покоемъ и одиночествомъ въ своихъ милыхъ, лѣсныхъ пустыняхъ.

— Ну, что? Здоровъ? — ласково проговорилъ отецъ, подставляя щеку для поцѣлуя.

— Спасибо. А ты какъ?! Письмо отъ мамы есть…

— А-а… Ну, какъ тамъ у нихъ?

— У Шуры все слава Богу, а Капа все бунтуетъ…

— Плохо, плохо… — покачалъ головой Иванъ Степановичъ, которому хотѣлось, чтобы не только у дочерей, но и во всемъ мірѣ все шло хорошо. — Я всегда этого боялся. У нея всегда была слишкомъ сильна не только Wille zum Leben, но и Wille zur Macht… А мужъ?

— Мужъ преуспѣваетъ. Возможно, что войдетъ отъ своей партіи въ Думу… — усмѣхнулся чему-то Сергѣй Ивановичъ. — А Лиза пріѣхала изъ Парижа и работаетъ при московскихъ клиникахъ. Скоро хочетъ побывать у насъ. Тысячи поклоновъ и поцѣлуевъ тебѣ…

— А-а, спасибо… Очень радъ… Она молодецъ у насъ…

— А что ты думаешь дѣлать сегодня? Я хотѣлъ прокатить тебя въ мои хвойные питомники. Утро чудесное…

— Нѣтъ, спасибо, милый… Я хочу сегодня немножко поработать. А, можетъ быть, мы лучше сдѣлаемъ такъ: сегодня каждый займется своимъ дѣломъ, а завтра поѣдемъ пораньше къ обѣднѣ въ монастырь, а по пути заглянемъ и на питомники…

— Прекрасно… — сказалъ Сергѣй Ивановичъ, какъ-то сразу оживая. — Кстати, я для «Вѣстника Лѣсоводства» статью свою пока кончу — ужасно она у меня залежалась…

— Ну, вотъ видишь, какъ все хорошо выходить…

— Ну, такъ будь пока здоровъ, папа…

— Будь здоровъ, милый… Не забудь прислать мнѣ Ваню поздороваться…

— Не безпокойся: онъ и самъ не забудетъ. Ты карандашъ ему, что ли, какой-то необыкновенный обѣщалъ? Цѣлое утро только о немъ и разсказываетъ…

— А да, да… Какъ же, дамъ…

Сергѣй Ивановичъ, немного повеселѣвшій, ушелъ къ себѣ, а Иванъ Степановичъ перешелъ къ своему рабочему столу. Новаго теперь онъ уже ничего не писалъ, но усидчиво готовилъ послѣднее, посмертное изданіе своихъ избранныхъ сочиненій и все исправлялъ и дополнялъ свои обширные мемуары. Въ собраніи сочиненій онъ не столько исправлялъ разныя несовершенства, сколько выбрасывалъ все злое, все раздражающее, все недоведенное до точки: пусть послѣ него останется не сорокъ томовъ непремѣнно, а хотя бы только четыре, но чтобы это было самое лучшее, что имъ за всю жизнь было создано… Но не успѣлъ Иванъ Степановичъ найти нужную ему папку, какъ дверь отворилась и въ комнату вбѣжалъ черноголовый, румяный Ваня, мальчикъ лѣтъ пяти, очень похожій на отца.

— Здравствуй, дѣдушка… А я пришелъ за карандашемъ…

— Вотъ тебѣ разъ! — воскликнулъ дѣдъ. — Я думалъ, что ты пришелъ поздороваться съ дѣдушкой, а оказывается, тебѣ нуженъ не дѣдушка, а карандашъ… Вотъ такъ внучекъ!

— Нѣтъ, и дѣдушка, но и карандашъ… — рѣшительно поправилъ мальчикъ.

— Навѣрно не только карандашъ, но и дѣдушка?

— Навѣрно…

— Тогда другое дѣло…

Иванъ Степановичъ порылся въ правомъ ящикѣ стола и досталъ толстый, граненый, сине-красный карандашъ.

— Вотъ видишь, съ этого конца онъ, какъ я и говорилъ тебѣ, синій, а съ этого — красный… Видишь?

Глаза ребенка загорѣлись восхищеніемъ: такого чуда онъ еще не видѣлъ! А старикъ молча, ласково смотрѣлъ на ребенка: болѣе двадцати лѣтъ тому назадъ такъ же пораженъ былъ чудомъ сине-краснаго карандаша Сережа, а шестьдесятъ лѣтъ назадъ это было однимъ изъ первыхъ чудесъ огромнаго міра для него самого!

— А очинить его можно? — спрашивалъ Ваня, все еще не довѣряя своему счастью.

— Можно. Но только у меня руки, братъ, не очень слушаются, такъ ты ужъ Марью Семеновну попроси — она тебѣ все наладитъ.

Дверь пріотворилась.

— Ну, иди, иди… — ласково сказала Марья Семеновна. — Я очиню…

Она хотя и пошутила на счетъ куринаго яйца и книги, тѣмъ не менѣе къ труду Ивана Степановича она относилась уважительно: какъ и Гаврила, она не понимала, зачѣмъ этотъ трудъ нуженъ, и эта-то вотъ таинственность цѣлей этого труда и внушала ей особое почтеніе. Только одному Ванѣ, дай то по настоятельному требованію самого дѣда, разрѣшалось тревожить его за утренней работой…

Мальчикъ разсѣянно, наспѣхъ — некогда было, — поцѣловалъ дѣда и побѣжалъ чинить скорѣе карандашъ. А Марья Семеновна въ открытую дверь сказала:

— А изъ Берлина пишутъ, Вильгельмъ захворалъ что-то… Совсѣмъ еще молодой, а поди вотъ… Не легкое дѣло, должно быть, царствовать-то…

— Ему и пятидесяти, должно быть, нѣтъ… — сказалъ Иванъ Степановичъ. — Что это за года? Совсѣмъ молодой человѣкъ…

Марья Семеновна легонько притворила дверь — раньше она этого дѣлать не умѣла и только съ годами выучилась и теперь и сама не любила, когда кто закрывалъ дверь «невѣжливо».