Переворот

Почему же в таком случае угнетатели пришли сюда? Этот вопрос терзал Эзану, шагавшего босиком по пустынному музею, вместе с болью в подошвах, слишком много лет покоившихся в итальянской коже, а сейчас пострадавших во время смелого спуска по шершавой внутренней стене дворца. Европейцы пришли, казалось, просто из зависти: у португальцев было здесь два форта, поэтому датчанам и голландцам захотелось тоже иметь форты. Египет оказался под британской пятой, поэтому французы решили прибрать к рукам Сахару; поскольку у британцев была Нигерия, немцы решили прибрать к рукам Танганьику. Ну, а потом что было делать на этих обширных землях? Осушать болота, бить слонов, сажать шоколадные деревья, расчищать дорогу для миссионеров. В Нуаре эти виды деятельности получили самый скромный размах: здесь было мало болот и еще меньше слонов. Тем не менее галлы делали свое дело, и горстка французов, которые у себя дома считались бы париями, создала здесь на спинах черных, обращавших на них не больше внимания, чем на мух, впечатление — пусть весьма шаткое — своей значимости. В одной из витрин музея хранились плети — от сикот, вырезанной во всю длину шкуры гиппопотама для выравнивания рабочих на плантации в одну линию, до изящного шелковистого фуэ с узлами, искусно завязанными на концах, которым жена управителя района наказывала своих горничных. В следующей витрине лежали непристойные принадлежности борделя в Хуррийя, который содержали для белой милиции и рабочих отоктоны местные жители. Таким путем был установлен своего рода контакт. Цивилизация водопадом грязи обрушилась на незаполненные, чистые места на карте мира. Произошло слияние кож вслепую, как у спящих, которые крутятся, перетягивая с закрытыми глазами на себя одеяло. На одной из темных стен висели большие карты присахарских империй — Сонгай, Мали и Канем-Борну. Они тоже были навязаны извне, и их появление и падение было отмечено ликвидацией многих ушей, рук и голов. На той же стене висели пожелтевшие и чудные дагерротипы вычурных пикников в буше, военных парадов, демонстрировавших изобилие пуговиц, художника с бородкой, в свободной белой блузе конца века, старательно изображавшего на мольберте в импрессионистической манере хижину, похожую на улей, и баобаб. Эзана крался мимо этих картин отошедшего в прошлое общения и думал о смысле колониализма, о том, как трудно представить себе, что народ Франции, страны с такой божественной литературой и кухней, мог завладеть немытой одной шестой неблагодарного континента для того, чтобы создать престижные посты для нескольких авантюристов, а это способствовало появлению великой страны Куш, которая существует исключительно для того, чтобы несколько представителей революционной элиты могли иметь свои посты. Памятники зверств империалистов словно удерживали Эзану, когда он стал откручивать большой восьмигранный болт на двери под писанным маслом портретом губернатора Федерба, снимками экспедиции Хурста и фотокопиями особенно гнусных страниц из знаменитого дневника полковника Тутэ. Эзана, крадучись, вышел в коридор. Он был пуст. Осыпающийся белый потолок, зеленый багет, проложенный на уровне его руки, уходили в бесконечность. Эзана в грязной одежде узника пробирался вдоль стены, скривив лицо и выпучив глаза, слушая, как его наручные часы с черным циферблатом отсчитывают секунды, и думал о том, что Эллелу, отправившись в дальнее путешествие, едва ли достигнет места своего назначения. Размышлял он и о том, как самому выжить, взвешивал возможности дворцового переворота.

Но у Эзаны не было желания стать вождем. Давать советы, спокойно выдвигать возражения за чашкой стынущего шоколада, тренировать машинисток, подписывать директивы, снимать пачки статистических данных с консолей картотек, видеть, как в наименованиях и цифрах выражена страна со всем ее смутным грузом озадаченности и непонимания, и, главное, одеваться как сановник, любоваться своим изображением на почтовых марках и иметь награбленное ко Дню Великой беды состояние, которое лежит в Швейцарии на закодированном счету, — вот это ему нравилось, не то что быть вождем. Ведь вождь — по безумию или доброте душевной — взваливает на себя все беды народа. Таких безумцев в мире немного, этим и объясняется сумбур руководства в мире. Кроме того, Эзана не замечал, чтобы деятельность вождей была очень продуктивна или прогрессивна — результатов, по-настоящему меняющих условия жизни людей, добиваются никому не известные люди, накапливающие правильные деяния и небольшие улучшения, люди, не обладающие особым даром, но наносящие завершающий штрих и приходящие к, казалось бы, очевидному выводу, в то время как харизматические лозунголюбы и громометатели средств массовой информации продолжают изъясняться символами, — бумажные боги, чья продукция идет на удовлетворение человеческого любопытства. Их можно в одну минуту выбросить за негодностью, а вот такому человеку, как он, всегда найдется место.