Переворот

«А то и значит, что брак, безусловно, вызвал бы кризис. — Он твердо изменил тему, чтобы ей это было ясно. — Это сволочное желание отомстить, по-моему, в духе американцев. У меня нет — уж как-нибудь я в этом разбираюсь — чувства, что белый человек оскорбляет меня, каким мучаются Оскар, и Репа, и Барри, которые зовут белого человека просто Человек. Арабы с лицами кофейного цвета убивали и увозили моих соотечественников в те времена, когда французы простодушно строили Шартр. А туареги были еще безжалостнее. Под своими синими одеждами они белые. В моей стране черный человек — это Человек с большой буквы, который из поколения в поколение совершает удивительное чудо — продолжает существовать и размножаться, невзирая на муки и жару. Нуар — это река, куда чужаки приезжают удить рыбу, но не плавать с нами».

«Говори и ласкай меня. Пожалуйста, Счастливчик».

Он провел рукой по ее белому бедру, с которого исчез отсвет красных огней.

«В деревне, — сказал он, от усталости говоря о первом пришедшем на ум, — мы всегда ласкали друг друга с дядями, сестрами, друзьями, а в тринадцать лет мальчики получают право спать в большом доме. Я часто думаю о твоем брате — как тоскливо спать одному в отдельной комнате. И когда после такого одиночества переходишь к сексуальной жизни, это, наверно, представляется великим достижением, большим, чем у других народов, слишком бедных, чтобы иметь столько комнат. И потом, американцы средних лет тоже не ласкают друг друга. В конце жизни ты переходишь в руки медсестер и докторов. Это означает, что ты снова приближаешься к тому, чтобы оказаться в темноте чрева».

Она повернулась к нему спиной — кожа у нее была холодная, как у змеи. Ей хотелось говорить о замужестве.

Пиролюзит, гематит, антимонит, кварц — Сиди Мухтар, подмигнув, перечислил названия кристаллов.

— Большое богатство. — И постучал по скале.

В свое время он попал в армию Роммеля, и там его натаскали в геологии, в Erdwissenschaft. Он успел привязаться к девушке, игравшей на анзаде, и ее маленькому покровителю. И жалел, что они покидают караван. Но страшное время настало.

В этот самый момент, как позднее узнал Эллелу из достоверных источников, Микаэлис Эзана шел среди ночи по коридорам Дворца управления нуарами. Он убедил своих охранников, двух простаков из племени галла, которых отобрали из отряда, занимавшегося ловлей крыс на одной из гор земляных орехов, сваленных на равнинах близ Аль-Абида, что в шесть часов надо пить «Мартини» для своего рода внутреннего омовения, которое следует принимать для окончательного очищения вместе с салят аль-магриб. День за днем он увеличивал пропорцию джина по отношению к вермуту, так что под конец это свалило крепких парней, закаленных потребителей медового пива. Путь для Эзаны был свободен. Как однажды уже встречалось на этих страницах и было слышно из этого же окна, гортанный зов муэдзина прозвучал под безоблачным небом словно под темным кафельным сводом. Избегая риска конфронтации с солдатами и их подстилками, расквартированными в коридоре четвертого этажа, а они, если и не были полностью в курсе всех нюансов перемен во внутреннем кругу руководства Куша, безусловно, учуяли запашок табу, окружавший теперь Эзану, он совершил целый ряд операций: порвал, измерил и связал воедино — подобно тому, как были вытянуты, казалось, необходимыми вставками в середине некоторые фразы данного текста, — кафтаны и шнуры, придерживающие головной платок, в единую веревку и под серебряным поцелуем последней луны сафара спустился по стене, сопровождаемый в этом жутком спуске своей безразличной тенью, похожей на слабо очерченную, большую летучую мышь, чьи ноги размыто касались его ног. Не порвав веревки, Эзана достиг окна третьего этажа, где помещался Народный музей империалистических зверств. Поскольку, спускаясь, он молился, окно оказалось незапертым или верхний шпингалет давно отошел от дерева, усохшего от дневной жары и превратившегося в ломкую глину. Эзана с треском открыл окно, толкнув раму, и, дрожа, соскочил на пол.