Переворот

Та самая закусочная, где в последние сумеречные часы моего президентства я позволил себе выпить не одну, а две порции лаймового напитка, наняла меня раздатчиком, как только я показал, что кое-что понимаю в дрянной кухне, которой эти сатаны из Северной Америки с железными животами отравляют весь мир. Чизбургеры, беконбургеры, пеппербургеры; яичницы в самых разных вариантах — с «глазком», желтком вверх, желтком вниз; поджаренное рубленое мясо, жареный сладкий лук и горячая пастрами — все это было в моем репертуаре у шипящего, заворачивающего кусочки мяса гриля. Пирожки с яйцами и пиццы прибывали в замороженном виде с полюсов странствий Марко Поло — их требовалось лишь разогреть. «Героические» сандвичи уничтожались моими клиентами, которые все еще примитивно верили, что еда делает человека. С шести до двух или с двух до десяти я резал, переворачивал, подавал. Я жонглировал заказами среди моря музыки: если клиенты не подкармливали машины, выбирая мелодии, это делала Роза, как звали длинноногую официантку с торчащими зубами. Она до одурения все время что-то напевала и, однако же, была огорчительно некоммуникабельна: мои попытки соблазнить ее попадали на высохшую почву ее твердой решимости достичь больших высот вместе с мужем Бадом. Они жили в алюминиевой коробке на краю города, оборудованной туалетом с химикалиями и убирающейся в стену мойкой на кухне. Как только закладная по этому жилищу будет выплачена, они предполагали продать его и переселиться на ферму в две с половиной спальни с полутора детьми. Следующей ступенькой будет домик в два с половиной этажа в лжетюдоровском стиле, с подделкой под бревна и с окнами, выходящими на шестую лунку поля для гольфа, пока Бад будет ползти вверх по грязным трубам нефтеперерабатывающего завода. Подобное продвижение вместе с мужем на полшага вверх олицетворяло собой свободу для Розы, и мои робкие попытки стащить ее с этой колесницы в мои анархические объятия были столь же тщетны, сколь оказались бы мои попытки стащить с рельсов паровоз. Нет более железной добродетели, чем та, что выкована на краю нищеты. Зайдя в закусочную, Бад, огромный муби с ручищами, способными бросить копье на семьдесят метров, сел, покорно положив эти могучие руки на столик из нечестивого пластика, и уставился на спектральные огни иерархической машины, поджав губы в бессознательном подражании недовольному лицу белого человека. Она трудилась как раба, деля с ним общую мечту. Единственным ее отступничеством были сонные мелодии, день за днем омывавшие наши уши тоской и болью. Куш находился на последней ступени долгого спуска сквозь уровни национального развития, и этим пластинкам, чьи желобки хранили лишь хриплые призраки песен, потребовалось двадцать лет, чтобы из Америки пятидесятых добраться до хребта Иппи. Снова и снова теплые, здоровые голоса, гулко смешиваясь со скрипками, взлетали в небо в до-роковом стенании, рыдая, подчиняясь патриотическому, экономическому призыву к возвышению человека. «Люби меня нежно», — просил моложавый Пресли; «Выплачь мне реку», — молил Джонни Рэй; «Что будет, то будет», — философствовала Дорис Дэй, и голос ее всякий раз задевал какой-то шип в моей душе. Царственные голоса Грейс Келли и Бинга Кросби легко сплетались в качаниях вальса «Настоящая любовь», и Дебби Рейнолдс нежно лепетала о своей неизменной верности «Тэмми». Контрапунктом этому женскому замирающему плетенью звучал хорал, мужской голос пел: «Желтая роза Техаса», «Счастливый странник», и когда эти мелодии вырывались из колодца времени, мы с Розой со стуком ставили на стойку тарелки и быстрее шмыгали за нее (ни разу не упустив возможности задеть, как мне казалось, провокационно, друг друга бедром, — или только я так старался?). «Трясемся вовсю», — заверял нас Джерри Ли Льюис, похожий на дервиша в экстазе. Даже гриль распалялся жарче, и быстрая еда готовилась быстрее. А когда нас пронизывал свист «Марша на реке Квай», мы чувствовали, костями чувствовали, что выиграем в «холодной войне». Свобода, как и музыка, омывала нам сердце. Ах, Роза, моя тайная любовь и хмельная королева, мой сахарочек, стоящий на углу среди осенних листьев, моя озорная госпожа тенистой аллеи, в этой хронике, где слишком много оскорбленных женщин, только ты окружена ореолом счастья, шипящим жирным ароматом производительного радостного труда, какой надеялся увидеть Адам Смит.