Перевал

— Сейчас не положено, чтобы люди делились между собой: отдельно белобородые и чернобородые, отдельно женщины, отдельно чернопятая беднота. Мужчины и женщины, старые и молодые, должны собираться, советоваться вместе, а не шушукаться каждый сам по себе. Здесь речь пойдет не о тяжбе из-за скота, а о людской свободе, о любви, о честном браке. Но разве можно, молдоке, вырастить дерево, отделив ствол от корней? Вы не какой-нибудь захолустный мулла из среды темных серошубых киргизов. Вы городской, ученый человек, я считаю вас муллой не одних тольков сартов и ногаев, живущих торговлей и ремеслом, я считаю вас справедливым муллой справедливого народа, который строит города, дома, крепости, выращивает скот, засевает землю, знает, где черное и где белое.

Мулла закивал головой, потряхивая бородкой:

— Иншалла… Иншалла[57]… дочь моя.

Батийна указала рукой на людей, что толпились позади нее.

— Мы готовы поверить в вашу «иншаллу», если здешние аксакалы дадут рядом с собой место этим женщинам, пастухам и батракам!

— Садитесь, садитесь, — сказал мулла скороговоркой.

Прошелестел глухой шепот:

— Хорошо… Как раз вовремя приехали вы. Садитесь, дорогие…

Батийна слезла с коня и, волоча по земле конец камчи, подошла к мулле, села напротив него, скрестив по-мужски ноги под себя, почти рядом с Серкебаем.

Слезли с коней и остальные женщины, оживленно переговариваясь между собой, звякая чачучтуками и сверкая серьгами. Одни, как и Батийна, не стеснялись, другие застенчиво глядели в землю.

— Вы что стоите? — подчеркнуто громко обратилась Батийна к женщинам. — Молдоке и остальные аксакалы разрешили вам садиться. Когда бываете одни, всегда шумите, словно козы под дождем: мы, мол, токолы, не хотим жить со своими мужьями-стариками! А тут заробели, словно припертые к обрыву коровы! Никто не говорит, чтобы не чтили старших, но тоже в меру. Иначе сладкое становится горьким. Наша чрезмерная робость сделала нас бессловесными — на всю жизнь сковала нас! Хватит нам принижаться! Без стеснения выходите вперед, садитесь рядом со всеми. Послушайте хорошенько законы шариата. Каждая из вас вправе задавать мулле любые вопросы и получать от него ответы.

Звонкий голос Батийны словно расколол небо. Не один Серкебай, не один Тазабек, а все белобородые и чернобородые переполошились. Уставившись глазами в землю, зашептали про себя молитву:

«Лай-лав-ха иллалла! О аллах, разве было хоть раз, чтоб шумели, безобразничали, когда слушают законы шариата? О создатель, какой горький осадок на душе у знатного человека, когда на него лает белоушая женщина, а глупый пастух толкает, теснит его? За что ты так низко опустил нашу звезду, обломил наши ветви, о творец всемогущий?»

Стрелой вонзились слова Батийны в сердца простых людей, наивно полагавших, что обычаи и правила предков будут нерушимо, нескончаемо жить, как Великие горы, увенчанные белыми чалмами.

Все, кто гордился мужским званием и существом, священным от рождения, сочли себя оскорбленными, а Тазабек, свирепея, чуть не закричал:

«О создатель! Если жива еще карающая сила наших седин, если наши проклятья не утратили смертоносной остроты, сделай так, чтоб шлюха околела еще до утра от наших проклятий. Эта неистовая албарсты посеяла в народе смуту, скоро одинаково, что женщины, что мужчины, лишатся своей теплой постели, творец!»

Серкебай быстро подался вперед, но не смог встать. Хотел было погладить свою окладистую бороду, но не погладил, а остался в застывшей позе, подперев кулаком подбородок и до боли прикусив губы.

— Скажите правду, мой дамбылда, скажите откровенно, ведь уруят, щедро наделивший свободой женщин, не обделит, надеюсь, и мужчин? Уруят, щедрый для всего народа, не обойдет и меня… Уруят желателен для всех. О создатель! Но женщины, возгордившись, что уруят дал им равные права, начисто забыли про стыд и бессовестно стали перепрыгивать через головы своих мужей, связанных с ними священным браком. Объясните, мой дамбылда, что говорит об этом шариат? Неужели так просто: захотела женщина уйти — и может бросить мужа? Или у шариата есть на этот счет свое слово, скажи нам истину, святой дамбылда?

В напряженной тишине собравшиеся повернулись к мулле. Все, кто до того ковырял рукояткой камчи землю, подняли головы, не отрывая глаз от муллы. Одни застыли, держась рукой за кончик бороды, другие — опираясь руками о колени, третьи — словно собираясь шепнуть своему соседу что-то секретное.

Сидя на сложенном вчетверо одеяле, мулла хранил свое высокое достоинство. Время от времени вскидывая рыжие брови, он оглядывал собравшихся зоркими, чуть прищуренными глазами.