Перестройка

«Пить ка-в-вав, пить-ка-ва-в», — закричала перепелка. Щелкнул и, вдруг, залился снова соловей, умолкнувший на время разговора этих странных людей. А жаворонок все так же продолжал висеть над парующей степью. Но вот к нему начал медленно подниматься другой, и они зависли рядом, заливая округу красивейшей, немного грустной, песней.

Степь ликовала! Согретая ласковым весенним солнцем, умытая теплым неспешным дождем и напоенная его влагой она так захотела запеть своим разноголосым разнотравьем. Только голоса-то у нее и не было. Она только весело шевелила листочками-лепесточками да переливалась всеми цветами радуги.

И вдруг, со стороны домов, радостно и скороговоркой закричала снесшая яйцо курица, ей вторя, трубным голосом замычал теленок и, тут же, звонко залаяла собака. А со стороны фургона вдруг грохнул оркестр и ровный голос протяжно затянул:

Ой, ты, степь ши-ро-ка-а-я,

Степь раз-доль-на-а-я...

И понеслись человекотворные звуки над парующей донской степью, и забили, затопили естественные и извечные степные. И замолчали сверчки и кузнечики, перепелки и лягушки, даже жаворонки, сложив крылья, камнем понеслись к земле и скрылись в зарослях подсолнуха. Но люди, словно поняв свою оплошность, выключили транзистор. И все же, онемевшая, степь еще долго не издавала ни звука. Только ветерок шелестел в акациево-березовой листве, волновал темно-зеленую пшеницу, качал головками подсолнухов и махал кукурузными руками. И все же первым соловей, выждав необходимую «музыкальную» паузу, щелкнул сердито, но потом залился привычной весенней песней. За ним подали голоса кузнечики, потом сверчки, откуда-то тоскливо крикнула кукушка. Этого еще не хватало! А ей откликнулась сорока, неистово просигналил пронесшийся по асфальтной дороге грузовик и так, перемешавшись, все звуки наполнили степной насыщенный озоном воздух.

Ведь жизнь продолжалась, и проявлялась она в разных звуках и формах.

Книга третья

Кристаллы.

Глава первая

— Итак, продано! За две тысячи долларов! — кричал маклер в полупустой аукционный зал.

— Предлагается к продаже сабля в ножнах, именная, Графов Чубаровых, первоначальная цена — тысяча долларов! Тысяча долларов — раз, тысяча долларов!.. Есть тысяча сто! Тысяча сто — раз!.. Есть тысяча двести... Тысяча двести пятьдесят! Тысяча триста!.. Полторы тысячи! — неслось по гулкому залу.

— Какой идиот такую вещь продает?! — говорил мужчина другому, сидевшему рядом. — Ей цены нет, везет же дуракам!

Но аукцион продолжался.

— Две тысячи четыреста..., две тысячи пятьсот!.. Две тысячи...

А поздно ночью, в одной из квартир Красноярска, сидя за столом небольшой, но уютной кухни, вели между собой разговор молодой человек лет двадцати пяти и девушка лет восемнадцати.

— Мамка бы этого никогда не одобрила, подумать только: восемнадцать лет хранить, чтобы через каких-то восемь продать!

— «Мамка», «папка», а где эти «мамка», «папка»? А жить на что-то надо, да и дело надо продолжать, а за какие шиши?!

— Жили же люди раньше на стипендию, на Витю пенсию дают.

— Настя, ты что, обалдела?! Какую там пенсию? Гроши. А твоя стипуха — курам насмех.

— И, вроде, родственников было навалом, а глядь — и никого нет, может, тетя Оксана чем поможет.

— Ага, держи карман шире, у нее самой, небось, проблем навалом. Слава Богу, Андрей, по-моему, в прошлом году закончил учебу, а Егор-то учится, Оксане трудно, а эти двое, крестьяне которые...

— Петр с Павлом? Вроде так их зовут.

— Да-да, так они же в армии или вернулись?

— А кто же знает, мы вот так общаемся, что в именах не уверены.

— Хоть бы ты уже замуж выходила!

— А сам-то что? Мне еще рано, а вот тебе, братик, как раз. Глядишь, и поправится все.

— Ты кого имеешь в виду?

— Так ее же и имею.

— Ну да, дура-дурой.

— Зато красивая и богатая, гляди, как на «мерседесе» раскатывает.

— И ты бы ее потерпела в нашей квартире?

— А почему в квартире?

— А где же? Уж не в доме на Чулыме?

— Это один из вариантов.

— Только не это. Тот дом — дом наших деда и бабушки. И он достанется самому меньшему из нас.

— Ты хочешь сказать: Виктору.

— Почему Виктору, можешь ты ехать туда и жить. Благо, по-моему, у тебя каникулы на носу.

— А чего ж ты думал, и поеду, и буду жить там, — мне нравится.

— Кто нравится?

— Да не так, как тебе Светлана!

— Ладно, Светлану не трогай, баба Дуня замуж ее выдала!

— Дурак ты, Ванька! Счастье, может, свое проворонил! «Баба Дуня», «баба Дуня».

— Знаешь что, Настя, ты в своем медицинском психологию учишь, а в людях ни хрена не смыслишь, а я вот автодорожный закончил, но больше тебя в человеках соображаю.

— «Человеках», «человеках», а тут девушка да какая, и лицом и душой. Эх, Ванька, Ванька! Давай, пойдем спать, а то завтра Виктора на последний звонок собирать надо.

— Настя, так что, так и оставили: ты — Матыцина, я — Матыцин, а Виктор Сердюченко будет?

— Мамка так хотела, дядю своего, Виктора Ивановича, страсть любила. В память о нем и записала. Виктор-то родился сразу, как дед умер.

— А теперь-то какая разница?

— Нет-нет! Господь Бог покарает нас, нельзя, пусть растет, как Сердюченко!

— Ладно, пошли спать.