Перешагни бездну

В углу забелело пятно. Вступил в михманхану человек в нижнем белье с мучнисто-белым лицом-блином, резко окаймленным полоской черной бородки. На макушке головы чудом держалась темно-бордовая бархатная тюбетейка. И даже раньше, чем Молиар, быстрый и сообразительный, сладко воскликнул: «Да не отдыхают подданные от молитв, о столп веры!» — Сахиб узнал с холодком в сердце в призрачной фигуре самого эмира Алимхана. Да, Сахиб слишком хорошо когда-то знавал эмира бухарского. Часто и постоянно он общался с ним.

Но лишь одна мысль занимала Сахиба Джеляла сейчас: «Михманхана муллы Ибадуллы — Сир-ад-Давлят — решето. Сколько здесь дверей и дверок. Удобно для всяких темных дел. Сколько дыр, чтобы подслушивать каждое слово, каждый вздох».

Грузным шагом, слегка покряхтывая, показывая, насколько тяжело бремя государственных забот, эмир прошел по коврам и, пробормотав «бисмилла!», бессильно рухнул на почетное место. Белая холеная рука встряхнула четками, послышался сухой треск бусин, и таким же сухим голосом эмир разрешил всем сесть:

— Рухсат! Позволение! — Тут же он продолжал: — Бессонница… Холодные ноги… у новенькой… Хожу, брожу по комнатам… Разговоры, шум слышу… зашел… вот… Читал коран… перед сном. Ангелом начертано… про неверных… Вихрь-буря несут сор… песчинки, тьма над бездной — дела неверных. Что же получается?.. Хорошо сказано в матери книг — коране… а… не соответствует положение… Неверные отступники живут, едят, наслаждаются… а? Бессонница?.. Брожу… без сна… А у этой… новой… холодные ноги…

Мулла Ибадулла даже потемнел от натужных мыслей. Вроде бадахшанская рабыня, приведенная купцом Шоу, и молода, и красива. В чем дело? Чем она не подошла? Капризничает Алимхан. Совсем квелый стал.

Из разинутого рта Ибадуллы вырвались сиплые звуки. Так мяучит кошка, когда трется о ногу хозяйки, вымаливая помилование за содеянную шкоду.

— Огорчены мы… проклятие его отцу… Умарбек… тот, что повышен чином датхо… со своими узбеками — тридцать семейств на круг надули гупсары… переплыли Дарью… на ту сторону… поклонились советским… сгореть им в могиле… собаки затосковали по родине… жаловались красным… В Меймене… — там мы им определили жить… — в Меймене плохой воздух, гниль в воде… земля — песок, а Советская власть землю дает… трактор дает. Дурными словами… нас… эмира поносили…

Покачиваясь на месте, Сеид Алимхан лениво дернул ворот рубашки, осторожно поцарапал в прорехе черный волос на груди. Слова угроз выдавливал медленно, бессвязно, и тем страшнее звучали его проклятия. Он сидел, уткнувшись носом в халат. Четки слабо потрескивали в лениво шевелящихся пальцах, белых, неживых, с наманикюренными ядовито серебристыми ногтями и массой перстней, усеянных камнями.

Тем же безразличным тоном он продолжал:

— Отступники мерзкие живут, одеялами накрываются… спят с толстыми своими суками… плодят кяфиров-щенят… Плевок в бороду пророка… а? Убивать надо отступников. Мусульманин, переметнувшийся к кяфирам, — уже мертвяк. Ты, Ибадулла, святой… а равнодушный… Вероотступники бегут сотнями… пять тысяч… шесть тысяч за пять месяцев… шесть тысяч наших бухарцев… бежавших с нами от проклятой революции, потихоньку, тайно вернулись в Узбекистан… Таджикистан и все уходят и уходят, а ты… Ибадулла, не ловишь их… спишь… а у бадахшанки холодные ноги… А ты равнодушен… — Ибадулла пучил глаза и молчал. — А ты? Кто таков? Кто таков? — Эмир вдруг резко повернулся к Молиару.

Меньше всего хотелось самаркандцу, чтобы эмир задавал ему сейчас вопросы. И все же ждал их, потому что черные глаза эмира нет-нет да и скашивались слегка, пытливо изучая его лицо. В них мелькала едва уловимая мысль. Она возникала и исчезала. Что-то Сеид Алимхан силился вспомнить и не мог.

Да и, по-видимому, вся напыщенная, полная актерского наигрыша речь Сеида Алимхана адресовалась не столько Ибадулле, сколько его гостям. Эмир играл роль. Его вопрос к Молиару носил чисто риторический характер. И, не ответь даже самаркандец, эмир не обратил бы внимания. Но Молиар, на то он и был Молиаром, чтобы не держать язык за зубами. Мгновенно он отрубил:

— Такие умники бухарские беглецы! Не пожелали они в молитвах, лишениях и подвижничестве жить на чужбине под рукой халифа, благодарствуя за ласку и заботы. Боже правый! Возжелали сытой жизни. Ай-ай-ай! Неблагодарные! Да вот не испугались опасностей, не побоялись советских пограничников, побежали, вернулись домой, презрев гнев вашего высочества, ласку и милости. А когда от них, — Молиар указал на Ибадуллу, — приехал дарго собирать налоги «ушр» и «зякет» в пользу господина эмира, они такое сделали, такое… язык отсохнет…

— Убили?

— Хуже…

— Да говори ты, стоязычный!

— Помилуйте, не зовите палача! Вы же сами, ваше величество, приказываете говорить. Не гневайтесь!