Перешагни бездну

— Душа моя, — сладенько залебезил Молиар, — брат ты мой Ибадулла. Боже правый! Неужто не узнал? Наконец-то я с тобой свиделся. Дай-ка я обниму тебя, сладкий ты мой, вкусный ты мой, любимый мордатик… — И уже тиская тушу духовника эмира, он умилялся: — Неужели ты — толстячок Ибадулла, с которым я играл в ашички в нашей махалле, в нашем Чуян-тепа, давно, во времена торжества исламской веры? И ты, хоть и «люздил», но вечно оставался в проигрыше. О Ибадулла, наконец пришел час расплаты…

— Э… э… Какой расплаты? — испуганно пробормотал мулла.

— Пора расплачиваться со старым долгом.

— Э, с долгом?..

— Отдай шарики!

— Шарики? Какие там шарики? — выдавил из горла Ибадулла Муфти. Глаза его полезли из орбит, шея раздувалась, и он очень походил сейчас на жабу… Он не понимал. И его растерянностью Молиар отлично воспользовался.

— Шарики! Железные, блестящие, гладкие… в которые мы играли. И ты задолжал проигрыш. У нас даже и подумать не могли, в нашей махалле, представить себе? Пузан, жирняк… и заберется на седьмое небо счастья-везения. Доберется до зенита могущества. Залезет в советники эмира, в духовные наставники… О, трижды раз «о»! Обрадуется же ваша тетушка… моя мамаша, родная сестричка вашей маменьки. И папаша, сам Зухур-ишан! И все обрадуются. И Муфти Салим тоже, ой, обрадуется.

— Вы видели кого-нибудь?.. — Мулла Ибадулла Муфти спрашивал быстро, настороженно.

— Как же, как же! Ваши родственники благополучны!

— Но… э… мои два сына. Их загнали… э… мне написали, в этот самый самаркандский интернат, непотребную школу безбожников. Из них сделают кяфиров.

— О, пустяки, боже правый! Пусть интернат! В советском интернате обучаются многим полезным вещам, наукам и остаются правоверными. А сейчас хочу, толстячок вы мой, еще вспомнить…

И словоохотливый Молиар засыпал Ибадуллу базарными историями… анекдотами, случаями из нежного детства.

Легоньким пинком он усадил Ибадуллу, успев мгновенно подвинуть несколько мягких тюфячков под его слоновый зад. Молиар подносил ему пиалу чая за пиалой. Он заглядывал ему в его кабаньи глазки и все восторгался талантами своего родича.

И «отец коварства», жестокий, но наивный мулла Ибадулла поверил. Пусть даже этот суетливый болтун купчик и не двоюродный брат его — хотя почему бы и нет? Отец Ибадуллы Муфти, чуянтепинский ишан, имел по меньшей мере десять жен и неисчислимую родню, и у него не хватало пальцев, чтобы сосчитать всех сыновей, но… В конце концов пришлось в Молиаре признать друга детства, с которым, по-видимому, он не только играл в стальные шарики, но и получал удары той же указкой от того же учителя. Стыдно и неудобно — он не мог припомнить имени разговорчивого, столь нежданно объявившегося в Кала-и-Фатту родственничка. Мулла Ибадулла Муфти уже душевно называл Молиара «брат мой!» и даже на радостях приказал махрамам принести праздничное угощение. Молиар мог торжествовать: ведь те же махрамы умели расстилать не только дастархан, но и «коврик крови».

Впопыхах и суете, в попытках припомнить имена и названия, степени родства и всякие случаи, оглушенный воспоминаниями и забавнейшими историями, на что был так горазд Молиар, господин мулла Ибадулла забыл про Сахиба Джеляла. Вернее, перестал его замечать, потому что тот сидел у самой стенки, прислонившись спиной к краснотканому сюзане. Безмолвный, иронически спокойный, он всем видом своим являл мудреца, погруженного в раздумье и отрешившегося от мирских забот. Никто не мог бы сказать, слышит ли он, о чем говорят так благодушно обретшие себя «братцы». Их круглые скуластые физиономии улыбались, щеки лоснились масляным сиянием, от которого тускнел свет даже двенадцатилинейной лампы «молнии».

А о каком благодушии можно было говорить? «Книга мести»— плод болезненной фантазии ожесточившегося деспота — лежала перед ними на паласе. Естественно, эмир озлился на свергших его с престола народ, Советы, Октябрьскую революцию, Красную Армию. Но больше всего обиделся эмир на своих подданных. Его самолюбие было уязвлено. Он, который считал обязанностью государя и шаха не заботу о благосостоянии подданных, а удовлетворение самых разнузданных своих прихотей, полагал, что мусульмане даже в нищете обязаны трепетать и повиноваться. Он — халиф велением аллаха! Его эмирская власть от аллаха! А когда его народ прогнал, он решил мстить.

В «Книгу мести» записывались деяния, которых постыдился бы дикарь. С наслаждением, сладострастием часто собственной рукой Сеид Алимхан вписывал в листы шелковой глянцевой бумаги изящнейшим «насталиком» кровавые дела своих подручных, получавших вот уже столько лет изуверские приказы от Бухарского центра, из недр тайной канцелярии «Сир-ад-Давлят».