Перешагни бездну

Три часа восседал среди своих подданных государь Бухары, великий эмир, халиф правоверных. Три часа в его присутствии разрешались вопросы существования Бухарского государства и возвышения ислама. И три часа какой-то проходимец, никому не известный коммерсант «Шоу и К°», распоряжался народами, племенами, армиями, царями, министрами.

Но никто так и не спросил у эмира совета, не поинтересовался его мнением. Больше того, на его высочество никто не смотрел, никто не потчевал его по обычаям михманчилика. Тауба! Какая наглость! Все вели себя так, словно за дастарханом эмира Бухары и вообще не было.

Из-за гор выкатилась луна. В сумраке темные фигуры возникали и исчезали.

Вдруг тихое, знакомое, негромкое «лег-со» нарушило тишину. Эмир вздрогнул.

Своим тибетским «лег-со» — «хорошо» — мог поздороваться с эмиром лишь один человек во всей вселенной — Бадма. Зеленоватый луч луны высветил неподвижное лицо тибетского доктора. Его неожиданное появление не удивило, хотя он собирался после охоты вернуться в Кала-и-Фатту. Но Бадма появлялся и исчезал без предупреждения, и Сеиду Алимхану, чтобы не попасть в глупое положение, ничего не оставалось, как сохранить невозмутимость и не проявлять любопытства и растерянности. Впрочем, в полумраке это не так трудно сделать.

Бадма взял чашку кумыса и с наслаждением напился. Больше на дастархане он ни к чему не притронулся.

— Видите… желтизной окрасилось небо… вроде кюркюном — шафраном мне щеки натерли, — забормотал эмир… — Послушайте, доктор, вы были в Пешавере, лечили ее высочество Монику-ой, мою дочь? Она прокаженная? Мулла Ибадулла… Мулла Ибадулла Муфти ежевечерне возжигает черные курительные свечи… читает ужасные селиджа — заклинания… узнает мысли друзей, врагов… их желания — удовлетворенные, неудовлетворенные… Мулла говорит… дочь моя Моника больна…

Бадма странно хмыкнул:

— Видел принцессу, вашу Монику в Пешавере в доме англоиндийского чиновника Гиппа. Она проходит курс наук. Но у этой необъезженной лошадки нрав состоит из четырех великих и совершенных элементов — из земли, воды, огня и ветра. Какой необузданный характер! Однако она здорова. Никакой проказы нет.

— Характер… выдам замуж дочь… пора…

— Ага Хан, Живой Бог, прислал Монике в дар диадему со священной бирюзой «бут». Носить ее удостаиваются лишь невесты Живого Бога — счастливые девушки исмаилитов. Когда воспитание закончится и даст свои плоды, девушка окажется достойной предстать пред очами Живого Бога.

— Проклятые инглизы… все решают… отца, то есть меня, не спрашивают, мою волю…

— Да очистится сердце от волнений, — проговорил туманно Бадма. — И могущественные мира делаются безвольными, когда их сердца берут в плен. И вам, ваше высочество, который считает и признает Монику своей дочерью, остается радоваться…

— Богач… Миллионер… Живой Бог… Ага Хан, конечно… почетное родство хорошо… поддержка…

Эмир не знал Моники. Он смутно помнил ее, когда она жила в Арке. Беловолосая девчонка с бантиками.

Неясная мысль зашевелилась в мозгу эмира. Он заерзал на кошме и громко приказал позвать Ибрагима. Он рисковал получить новое оскорбление — степняк мог ослушаться и не прийти.

Локаец все же явился, мрачный, недовольный, даже ворчащий. Пришел и плюхнулся на кошму.

Они напоминали сейчас двух задиристых палванов-борцов, семенящих мелкими шажками один вокруг другого, присматривающихся, примеривающихся. А с краю на кошме, бесстрастный, похожий на буддийского идола, сидел доктор Бадма.

Сеид Алимхан ненавидел Ибрагима. Ибрагим ненавидел и презирал эмира бухарского, своего сюзерена. На взгляд Сеида Алимхана, Ибрагим был и оставался вором, конокрадом, по недоразумению носящим звание амирляшкара. Приходится терпеть. Грубая сила захвата. Что ж поделаешь? Ибрагимбек не подчинялся эмиру, даже когда ему пришлось под ударами Красной Армии бежать в 1926 году со своими вояками-локайцами из Таджикистана. Побитый пес еще не растерял своих клыков.

Но еще подозрительнее относился Ибрагимбек к англичанам. От полученного через индуса в малиновой чалме приглашения, напечатанного золотыми буквами на плотной глянцевой бумаге, с подписями красными чернилами, пахнуло могилой. Золото и кровь! Ибрагим вообще боялся исписанной бумаги. Подальше от всякой писанины! Всегда в этих письмах можно ждать коварства и неприятностей. И хоть в конечном итоге Шоу удалось вырвать у Ибрагима согласие ехать в Индию, но локайца все еще раздирали сомнения. Ему, гордому степняку, думал он, придется сидеть перед высокомерными инглизами, проклятыми кяфирами, разговаривать почтительно с ними, подвергаться насмешкам, издевкам. А он за насмешки убивал. Его спесь подвергалась страшному испытанию. И кто еще знает, не подсыпят ли чего-нибудь ему в пищу.

Он не раздумывал долго, когда его позвал эмир. Все-таки свой, мусульманин, не то что инглиз Шоу… А вдруг Алимхан что-нибудь скажет, приносящее пользу. Потаенно, чтобы не пронюхали отдыхающие после ужина Шоу и Амеретдинхан, он прокрался мимо белой юрты и присел на кошму перед Сеидом Алимханом.

Но никаких уступок! Пусть эмир выкладывает все, что думает, а мы послушаем.