Перешагни бездну

Да, многое ему не понравилось. Не нравилось, что весь аул, все чалмоносцы-локайцы, и старые и молодые, все их локайки, разряженные в пестроцветные праздничные одеяния, что-то слишком суетятся, бегают меж юрт, посмеиваются, гремят казанами, раздувают в очагах огонь, свежуют бараньи туши. По случаю приезда его — эмира — в кочевье ни разу Ибрагимбек еще и тощего козленка не зарезал, — Алимхан тут, конечно, погрешил против истины, — а тут такой пир-веселье!

Что-то не так. Сеид Алимхан едва не задал вопрос, да вовремя сдержался. Спрашивать и не понадобилось. В стоявшей поблизости белой юрте зашумели, послышались голоса, и на пороге ее появился… индус в малиновой чалме, господин «Шоу и К°». Он смотрел на растерявшегося эмира, и его взгляд говорил: «Хитрец ты, эмир, а мы похитрее».

«Снюхались псы… паршивые псы… — переполошился эмир. Он, когда думал, не выбирал цветов красноречия. — Уж больно ласково смотрит Ибрагимбек, черная кость. У лисы рыло в перьях. И сам ты груб, и хитрости твои из арбяной оглобли тупым топором вытесаны».

Сдержанным наклоном головы он ответил на насмешливое приветствие Шоу и воззрился на вышедшего за ним из юрты сикха. Из-под огромного тюрбана ниспадала бахрома жесткой гривы почти до черных густых бровей. Поблескивали стекла очков на толстых черепаховых дужках. Лохматые усы, нестриженая жесткая борода скрывали рот и подбородок, оставляя обнаженными лишь глянцево-коричневые скулы.

Сикх назвал себя: «Амеретдинхан», — и эмир почувствовал неприятную расслабленность в членах. Ужасное бессилие завладело всем его существом. Проклятие Доббсу! Почему понадобилось ему удерживать его, эмира, в Афганистане? Прогуливался бы он по прохладному, тенистому саду Исмаила Диванбеги в Пешавере, ласкал бы миленькую бадахшанку Резван, наслаждался бы, свободный от дел и забот. Никого бы он из Кала-и-Фатту больше не взял бы. Даже Бош-хатын узнала бы о его вылете лишь на другой день. Вот взъярилась бы старая баба…

А вместо этого сиди тут в кочевье, среди врагов, дрожи и допытывайся, что затевают «Шоу и К°», дикий конокрад и этот таинственный сикх полковник Амеретдин, протобестия. Эмир долго жил и учился в Петербурге и частенько ловил себя на том, что думает по-русски и употребляет сугубо «европейские» словечки, особенно когда подступает к горлу ярость.

Он разглядывал «протобестию» Амеретдинхана и думал: «И сколько бы ни прятал тебя Ибрагим, все равно я увидел тебя. Но раз и Шоу и Амеретдин здесь, видимо, они сговариваются… И тайком от меня».

Про полковника англо-индийской службы Амеретдинхана говорили немало. Он вот уже несколько лет находился при Ибрагимбеке в Северном Афганистане. Он ставил свою юрту всегда вплотную к юрте Ибрагимбека, одевался как сикх, но щегольски подтянутый вид выдавал его. К тому же он совсем не говорил по-узбекски, а таджикский его язык походил даже не на фарси, а имел сильный акцепт «дари». Впрочем, Амеретдин общался лишь с самим Ибрагимбеком. В походах он ехал всегда по левую руку от него. Он имел отличную кавалерийскую посадку, но в боевых схватках из ножен саблю не извлекал, а лишь презрительно озирался по сторонам. Но Амеретдинхан не доверялся удаче, и всегда у его постели лежало огнестрельное оружие. Он был неприхотлив. «Кто сидит в навозе, вони не чувствует». Но за дастарханом ничего не ел, ссылаясь на нездоровье. Все знали, что пищу ему готовит повар-индус. Он брезговал пищей мусульман, и многие ненавидели его за то, что он, язычник, живет среди них да еще командует ими. Сам Ибрагимбек не решил ни одного военного вопроса без его совета. Амеретдинхан обладал свойством, которое доктор Бадма со своей буддийской точки зрения называл способностью перевоплощения. Иначе чем объяснить, что, находясь безотлучно при особе Ибрагимбека, господин полковник был вездесущ. Его видывали одновременно и в Кундузе, и в Каттагане, и в Герате, и в Кабуле. Расстояния между этими пунктами немалые, дороги никуда не годные, крыльев Амеретдинхан не имел. Надо полагать — он водился с джиннами, переносившими его мгновенно с места на место. Сейчас по всем данным Амеретдинхан должен был находиться где-то на севере, в Кундузе или Мазар-и-Шерифе. Но он оказался здесь, в долине Пянджшира, и это не предвещало ничего хорошего для эмира.

По краю белой дорогой кошмы шли оранжевые и черные узоры, и Сеид Алимхан, опустив веки, следил за прихотливыми изгибами локайского орнамента. Он не сказал до сих пор ничего, кроме надлежащих приветствий. Ибрагимбек, багровый, свирепый, сопел. Он всегда громко сопел, когда совесть у него была нечиста. Алимхан кусал от злости губы. Шоу и Амеретдинхан восседали с непроницаемыми физиономиями и разглядывали копыта коней, топтавшихся тут же по траве у самого края кошмы.