Переселение. Том 2

В памяти встал одеяльщик Гроздин, Трифунов тесть, с которым он простился в Руме. Гроздин признался Павлу перед его отъездом: он знает, что Трифун загубил Кумрию и что она оставила мужа, хотя родила ему шестерых детей и жили они счастливо.

Сказал он еще, что ему и жить больше не хочется. Так старик и остался сидеть, укутавшись в плащ, под шелковицами.

А Павел себя спрашивал: как размыкать горе человеку, который попал в такую беду? Он-то, Павел, тешил себя мыслью, что найдет отраду в России, куда все они едут и где начнут новую жизнь. А что прошло, то быльем поросло.

Первый ночлег на пути в Дуклю был на окраине бедного русинского селения в бревенчатой избе, сквозь щели которой просвечивал месяц. А рядом, в перелеске, его лучи создавали настоящее чудо — казалось, сверкали и горы и небо.

С некоторых пор Павел каждую ночь вспоминал свою покойную жену. Только теперь он понял, как она его любила.

Покойная жена не раз являлась ему на пути в Россию в Карпатах, при этом черты ее облика каким-то образом соединились с наружностью г-жи Божич, которую он не любил.

Лежа на соломе под возом, Павел во сне шептал что-то, беспокойно ворочался и просыпался весь в слезах, хотя днем ни при каких обстоятельствах не проронил бы и слезинки.

Тут, на опушке этого перелеска, в сиянии месяца ему представлялись ворота дома сенатора Богдановича, тестя Юрата, в Нови-Саде, куда он частенько хаживал. А на противоположной стороне улицы — ворота дома сенатора Стритцеского, чья дочь приглянулась Петру.

Однажды, проходя мимо этих ворот, Павел увидел Варвару с суджуком[26] в руках; испугавшись высокого расфранченного офицера, она, глядя на него как завороженная, на какой-то миг застыла. А в следующее мгновение кинулась бежать, словно боялась, что ее похитят.

В ту же минуту Павел услыхал доносившийся из окна смех и увидел лицо молодой женщины, серьезное и грустное. Оно мелькнуло лишь на какое-то мгновение и тотчас скрылось.

Он помнил каждую черточку этого лица и видел его сейчас при свете месяца, видел в воде, а порой и на стеклах окон в домах, где приходилось останавливаться. Лоб этой красивой женщины был точно мраморный, а губы — красные, словно она ела вишню. Глаза были такие темные и с такими длинными ресницами, что казалось, они смотрят вкось и будто подернуты дымкой грусти.

Дочь унаследовала от матери, известной красавицы Петричевич, нежную прелесть овала лица и пышные черные волосы; это было лицо женщины, которая долго выбирает, но если полюбит, полюбит безумно и молча.

Когда у Павла зашел с братом разговор об этой девушке, Петр сказал, что это приемная дочь Стритцеского. Катинке скоро тридцать, ее охотно выдадут замуж, она красива и добра, но бесприданница и, как говорят, глуховата.

Петр первым из Исаковичей вошел в дом сенатора-католика.

И вот теперь здесь, в Карпатах, на ночлеге, Павел вспоминал, как впервые увидел на улице свою будущую жену — стан ее оказался под стать лицу.

Быстрой серной, приподняв юбку, она пересекла улицу и исчезла. Павел разглядел только ее грациозную фигурку и красивые ноги — в тот день прошел сильный дождь и еще стояли лужи. И хотя Павел не был бабником, он почувствовал, до чего она порывиста и легка, до чего элегантны ее походка и бег. Катинка промчалась из одного дома в другой, точно перебегающая через перекресток тень.

Павел успел только заметить водоворот юбок вокруг ее ног и открытые загорелые плечи. В тот день она была в летнем платье.

Не заметив его, она скрылась в доме Анны.

Вблизи же он увидел ее, войдя впервые в дом сенатора с Петром. Но и тогда еще не перемолвился с ней ни словом. В тот день было полно народу, и бедная родственница сенатора вышла к гусарам, чтобы оставить Варвару и сенатора наедине, поскольку полагала, что офицеры явились не на ее, а на Варварины смотрины.

Катинка села с растерянным видом у стены, возле зеркала, она была в голубом кринолине, с черным веером в руках. Грудь ее, согласно моде того времени, была открыта. Когда он вошел, она посмотрела на него не мигая.

И хотя Исакович не был ловеласом, его ночная богиня из театра научила его многому, научила различать, что у женщин — уродливо, а что — красиво. У кого накладные волосы и локоны, а у кого подушка на заднице. Кстати, мужчины в те времена надевали на голени искусственную мускулатуру, а женщины с плоской грудью клали под кружева клубки ниток.

Однако разница между его богиней ночи, актеркой, семью которой он содержал, и этой бедной девушкой была разительная. Павел сразу ее распознал. Белокурая венка была жрицей любви, и только; для нее не были новостью ни поцелуи мужчины, ни страстные вздохи, ни объятья. Луна давно уже прошла сквозь огонь и воду и медные трубы в театре, который содержал граф Дураццо.

Кирасиры видали ее и голой.

А стройная, черноволосая девушка, приближавшаяся к тридцати годам, — это было чистое золото, к которому никто еще не прикасался. Когда ей сказали, что офицера сирмийского полка привели в дом на ее смотрины, она смертельно побледнела.