Перерыв на жизнь

— Дома расскажу, — обещает Артём и не смотрит на нее, а Рада смотрит на него и понимает, что не хочет этого разговора.

Ее пугает настроение, с которым Гера покинул ресторан, пугает его решительность. Рядом с ним ей становится вдруг тяжело

и душно.

Дома она старательно избегает его. Мечется по квартире, словно боится задержаться на месте. Словно если только

остановится, он поймает и расскажет то самое. А она не хочет этого слышать. Сначала скрывается в гардеробе, но не за

тем, чтобы переодеться, потом идет в ванную. На кухне варит кофе, при том, что кофе совсем не хочется.

Тогда Гергердт подходит к ней, хватает за руку и тянет куда-то за собой.

— Что? — спрашивает, не выпуская из другой руки чашку с горячим кофе. Держится за нее, как за спасательный круг,

который позволит ей не потонуть.

— Пойдем. — Артём сильнее, и все-таки срывает ее с места. — Помнишь, когда-то давно ты интересовалась, есть ли у меня

альбом? — спрашивает каким-то замогильным голосом, от которого у нее замерзают внутренности.

Рада не отвечает, совсем неохотно идя за ним. Он ставит ее перед стендом с их совместными снимками. И новые здесь

есть, с Майорки, уже тут. Солнце, бухта. Он сам, валяющийся на диване. И она — с чашкой горячего шоколада. Сонная с утра.

Растрепанная. В его белой футболке. Которую она успела заляпать этим же шоколадом.

— Постой здесь, — чуть сжимает ее плечи, давит на них, будто хочет пригвоздить к полу. Вогнать поглубже, чтобы она не

сошла с места. — У меня всего три фотографии. Подожди. Я тебе их сейчас покажу.

От желания убежать и где-нибудь спрятаться жжет стопы, но Рада не может пошевелиться. Окаменела.

Артём возвращается, с собой у него и правда три фотографии. Рука не поднимается, чтобы взять их и взглянуть, Рада не

хочет на них смотреть, хотя понятия не имеет, что на них изображено.

— Смотри, — полушепотом говорит он, давя на нее взглядом, — смотри.

Она, наконец, выхватывает у него снимки. Пытается разглядеть изображение, но ничего не понимает. Входит в какой-то

ступор и не узнает предметы, хотя подсознание уже толкает правильный ответ на поверхность, и руки начинают мелко

дрожать.

На всех фото свежие могилы. Похоронные венки, цветы, портреты с черной ленточкой.

— Ты говорила, что не знаешь, сколько их было. Не помнишь. Четверо их было. Чет-ве-ро.

Ее горло рвет немой крик, но внутренности скручивает такая судорога, что выдавить из себя хоть звук становится

невозможным.

— Я их убил, — прямо говорит, будто бьет наотмашь. — Всех. Четверых. Трое там. Ты мне веришь? Фотографии только три,

потому что от четвертого ничего не осталось. Даже могилы. Я его сам. Своими руками… — безжалостно хлещет словами, и

пружина внутри нее скручивается все туже и туже. Вот-вот Рада останется совсем без воздуха.

— Я же тебя просила… — с трудом срывается с пересохших губ.

Она не хочет смотреть на фотографии, что он вручил, но не может отвести от них взгляд, цепляясь за даты, которые яркими

вспышками опаляют скулящее сознание. Поднимает глаза на свой стенд со снимками. Вот она — вся ее жизнь. Перед ней.

Вся ее настоящая жизнь уместилась на одном стенде. И радость, и печаль, и очарование, и усталость. Все в этих

фотографиях. Она помнит, когда делала их.

Даты…

Теперь привязывает эти кровавые метки к своей жизненной ленте.

— Я же просила… — говорит, с ужасом осознавая, что все было сделано до того, как она просила.

Даты, даты… Гребаные цифры!

Она жила с ним, в его квартире. Готовила ему, занималась с ним сексом, переживала свои флешбэки и откаты, кошмары,

бывало, о которых он ничего не знал… не спала ночами, чего-то боялась, думала, ждала… а они все уже были мертвы. Она

мучилась… а их уже не было на этом свете.

— Я же тебя просила никуда не вляпываться… — кричит без крика, шепчет почти без звука.

Ударяет Гергердта по щеке, и тут же хватает за лицо, закрывает рот ладонью, точно боится, как бы он не сказал еще чего-

нибудь такого. Все уже сказано и сделано.

Артём убирает ее руку от лица.

— Черное не может быть чернее. Черный он и есть черный. Его невозможно замарать сильнее, чем он есть на самом деле.

Черное не может быть чернее, Рада…

Рада вцепляется в его рубашку, чтобы удержаться на ногах. Виснет на нем, склоняет голову. Сгибается, будто ломается.

Упирается лбом в его грудь.

— Я попросил у тебя пять месяцев. Всего пять... Обещал, что буду хорошим мальчиком.

— Зачем?

— Думал, что за такой короткий срок не успею сделать тебе ничего плохого. Но, видишь, как всегда, не смог. Не сейчас, так в

другой раз, я бы все равно сделал что-нибудь такое. Не специально. А потому что я так живу. Я такой. Мой образ жизни, моя

ненависть к людям, мое отношение… — тяжело говорит он. — Мне никого не жалко. У этих ублюдков семьи, дети. А мне их не

жалко.

— Но все было по-другому… Зачем? — шепчет она, дыша часто и прерывисто.

Гера, как будто в противовес ей, вздыхает глубоко. Ее руки, сцепленные в кулаки, приподнимаются у него на груди.

Зачем? Все эти пять месяцев — клетка с острыми ножами. Для него. А для нее — безопасное счастье. Он все сделал, чтобы