Перерыв на жизнь

потом выбивать их из себя, чем выколачивать? Какими способами возвращать свой привычный мир?

Гергердт только сейчас начинает понимать, чего будут ему стоить эти несколько месяцев. У него дома даже пахнет по-

другому. Женскими духами. И на кухне — ванилью, корицей, всегда чем-то сладким. И везде какие-то мелкие, на первый

взгляд незаметные вещи. Ее вещи. Так быстро привык к этому, словно Рада была с ним всю жизнь, а не пару месяцев.

Ему нравилось делать для нее что-то приятное. Заботиться о ней. Наверное, не всегда получалось это тактично или красиво,

так, как принято. Но все, что он делал, он делал только для нее. И в этом есть особый кайф, ни с чем не сравнимый. Он его

уже почувствовал. Это особенное удовольствие — рождать улыбку каким-то своим действием, словом. Менять ее

настроение. Брать на себя часть ее боли, а не быть источником. А получилось наоборот.

Два месяца — ничтожный, но вполне приличный срок, чтобы умереть и заново родиться. Чтобы влюбиться. Почувствовать

всем сердцем и всем телом ту самую смешную и острую привязанность к женщине. Потребность, которая больше, чем секс,

больше, чем просто привычка. Хотя теперь не помнит, когда Раду не любил. Не любил только тогда, когда ее не было рядом.

И маленькую девочку, что смотрела на него с восторгом в больших глазах, любил. Той своей детской любовью одинокого

мальчишки. И как только увидел ее взрослую той ночью, в свете фар, сразу влюбился. В те же самые горящие зеленые

глаза. Влюбился в нее страстную и чувственную. Для него она всегда такая. Никого красивее в жизни не видел и знал, что

никогда не увидит. Да, это так забавно, что сквозь боль и усталость одиночества, почувствовав, наконец, заветное чувство

любви, осознаешь одновременно, как оно на самом деле бессмысленно. Для него точно. Он слишком много в жизни потерял,

чтобы разрешить себе просто верить. Верить: что-то еще будет, что-то впереди его ждет...

Гера ставит на стол нетронутый кофе, наливает вторую кружку и взбегает по лестнице. Идет за Радой. К ней. Не для того,

чтобы еще раз сказать, что она может уйти, уже перегорел этими эмоциями, пережил тот удушающий всплеск. Не отпустит он

ее. Сейчас не отпустит. Потому что у него нет другой жизни, чтобы надеяться: все когда-нибудь еще повторится. Потому что

она, Рада, сейчас — вся его жизнь. Она — воздух, которым хочется дышать и задыхаться. Хочется жадно хватать его

отрытым ртом, чтобы кружилась голова. Она — скальпель. Который вскрывает ему грудную клетку, безжалостно

препарируя, казалось, мертвое сердце.

Рада уже не собирает вещи. Они небрежно рассованы по полкам и ящикам. Беспорядочно, совсем не в ее стиле, но сейчас

точно не до порядка. Она сидит на полу, прижав колени к груди, и вытирает мокрое лицо какой-то цветной футболкой.

Наверное, что было под рукой, тем и вытирает. Гера смотрит на нее, плачущую, и не знает, что говорить. Он никогда не делал

этого — не извинялся. Ни перед кем не извинялся. А сказать что-то нужно, он же обидел ее. Ни за что. Обидел свою девочку.

Свою Раду.

Она, увидев его, обнимает колени и опускает голову на руки — прячет лицо. Артём садится перед ней на корточки. У нее

закрыты глаза, но она, кажется, по шороху одежды может различить его позу. Легко представляет расслабленно свисающие

с колен ладони и напряженное лицо; сосредоточенный, как обычно, исподлобья взгляд; чуть ссутуленные плечи, когда он

пригибается к ней. Она чувствует его тепло.

— Прости. Не плачь, — с тяжелым вздохом говорит Гергердт.

Но после его слов Рада начинает плакать сильнее. Почему-то никак не может остановиться. Кому-то другому тяжело было

бы ее обидеть, но Гере это легко. Любимый мужчина всегда заденет за живое. А Гера самый любимый. Гера, наверное,

единственный. Такого она никогда ни к кому не чувствовала. И никогда ни к кому не почувствует. Гера особенный. И именно

он может легко растоптать ее, если захочет. Если Гергердт захочет, он может стереть ее в порошок, ведь она перед ним как

на ладони, у нее от него нет никаких секретов.

Рада вдруг с пугающей ясностью понимает, почему мать всю жизнь так люто ненавидит Гергердта. И не только его, а

вообще — таких, как он. Скрывает и ненавидит. Потому что Гера не только смеет поступать, как ему вздумается, он еще и

разрешает себе чувствовать — как ему хочется. Он ненавидит, презирает, не скрывая своего отношения, не прячась за

интеллигентной маской, любит... Любит ли? Ее он любит? Она поднимает заплаканные глаза, теряется в его темном взгляде.

Что-то скрыто в нем, ей неведомое. А плевать: любит или нет. Главное — хочет.

Да, настоящая свобода, когда позволяешь себе чувствовать, как чувствуешь. Уйти от него сейчас — потерять все. Она

только научилась быть свободной, научилась чувствовать, научилась любить. Пусть лучше так… Может, временами через

боль и страдания. К ним она привыкшая. Больнее, чем когда-то было, уже не будет. Пусть лучше так, зато с ним. Даже если

через пять месяцев для нее наступит конец света.

— А что потом, Артём? Сейчас я не стала собирать вещи, а что потом? Когда подойдет время, ты мне сам их соберешь и