Перемещенное лицо. Триада

– Посмотрите, – нагло продолжил Дан. – Они не знают, что показать: гнев, веселье, ярость. Они не знают, как к моим словам относитесь вы, ждут вашей реакции, чтобы тут же ее повторить. У них своего ничего нет. Так, отражение ваших капризов.

– Это плохо? – еще раз удивилась герцогиня.

– Плохо. Скучно жить… среди говорящих зеркал.

– Нет, тебя определенно надо повесить.

Герцогиня затягивала сценку. Кукольное, но, черт подери, совершенное личико ничего не выражало, и благородные были в растерянности. Дан позволял изумрудным глазкам изучать себя. Спокойно. Уж чем-чем, а женскими взорами его смутить было сложно. А ведь изумрудность – понятие такое же, как и небесная синь. У Дана, накрась его столь же умело, глаза тоже зазеленеют, забыв, что в основе серые. То есть синие. Вот и у Фрики они были больше серые… Ну, просто зеленые. И красивые – бесспорно.

– А ты забавный.

– Нет, ваша светлость. Я не забавный.

– Ты обязан…

Она замолчала.

– Кому? И чем? – спросил Дан. – Я сюда не рвался, меня дома три старушки ждут, я у них один. Содержит меня Гильдия магов, а не вы.

– А сколько они тебе дают?

– Пять корон в месяц, питание, крыша. Это немало для внешнего города, ваша светлость.

– А в твоем мире все такие, как ты?

– Конечно, нет. Есть и такие, как вы, и такие, как они. Люди все разные.

Герцогиня раздраженно махнула ручкой, и на лицах благородных явно отразилось намерение рвать и метать.

– Я имею в виду – все такие дерзкие, как ты?

– Нет. Кто-то бы и прогнулся.

– А ты не станешь?

– Не стану.

А прогибался, подумал Дан. Гордость поглубже засовывал и прогибался. Рожу вежливую делал, когда начальник над ним издевался. Любезно улыбался или смиренно глазки опускал, когда его, начальника, жена на нем зубки точила. В общем, вел себя точно так же, как эти благородные. Ну, пусть тут это все малость утрировано. Тут задницу дерут – там премию не дают, тут вешают – там увольняют. Так чего вдруг самолюбие взыграло? Добро б всю жизнь был гордый и независимый, так ведь нет – приспосабливался как миленький. И ничего, не страдал по этому поводу. И Толоконскому, губернатору, хамить бы и не подумал (если провести параллель с герцогиней), что называется, кланялся бы и соглашался. Хотя там от его поведения зависела только карьера, а тут – жизнь. Жизнь стала не мила? Ну, не настолько. Вон даже порку, самое большое унижение, пережил. Не благополучно, но пережил. Не без помощи и поддержки семьи вампиров.

Почему? Чего ради выдерживать зеленый взгляд, а не пасть ниц и не рассказать увлекательную историю жизни банковского клерка?

– Ирис, – позвала герцогиня, – распорядись, чтоб виселицу приготовили.

Кавалер с цветочно-дамским именем и катаной у бедра раскланялся и удалился. Ну что, Дан, допрыгался? Веревку на шею – и все, подрыгалась марионетка на ниточке да сломалась. Не страшно? Ничего, это пока, это потому что еще не вешали ни разу. И вообще не убивали. Даже дружба с начинающим Олигархом обошлась без эксцессов, даже та «стрелка», где Дан Витьку спас, ему не угрожала. Он Витьку собой не прикрывал, просто понял: сейчас начнется стрельба и друга с ног сбил и за машину затащил. Пусть «быки» отстреливаются. Тогда вообще без жертв обошлось, хотя ящик патронов расстреляли, не меньше, две машины угробили, Коню круп прострелили и смылись до неторопливого появления одинокого ментовского «бобика».

Если сейчас упасть на колени, покаяться, сослаться на стресс или большое количество выпитого накануне, пообещать впредь никогда и ни за что, помилует. Определенно. И никто не осудит. Даже благородные будут вполне удовлетворены. Даже Гай кивнет одобрительно, даже Данка трусом не сочтет, даже Мун похвалит за благоразумие. Все будут довольны.

Кроме Дана Лазарцева. Что, неужто и правда иногда стоит умереть? Ой, а как не хочется-то!

Кто, спрашивается, несколько дней назад об этом мечтал? Только ведь хотел, чтоб быстро и безболезненно, чтоб Гай помог, прирезал умело или покусал. Ему «поцелуй вампира» удовольствие доставил такое, что даже сквозь эйфорию сам себя испуганно заподозрил в латентном гомосексуализме?

Интересно, когда вешают, это долго? Больно?

Скоро узнаешь. Наверное, быстро, если сломается шея. Хрусь – как у того парня в темном переулке. А если удавливать, то пару минут. Это жить пару минут – мгновение, не заметишь, а умирать – целая вечность. Рожа посинеет, глаза вылезут, язык вывалится… Бр-р. А еще, говорят, при повешении организм ни фига не контролирует, можно и обмочиться, и обделаться. Правда, говорят, что и оргазм словить можно… напоследок. Можно, но в это Дан не верил. Кто мог рассказать-то? Разве что, если покойника раздевали, сперму в трусах обнаруживали…

Герцогиня так его и изучала, а благородные не знали, что им делать. Нет, чертовски прав был Владимир Ильич, свергая самодержавие. Правда, в процессе и после вешали гораздо чаще, чем до свергания. То есть свержения.