Перемена мест

Я принял подносик и с признательностью сказал Диме:

– Спасибо. Хоть один человек на этом празднике задал мне правильный вопрос! – Я пригубил водку и стал сосредоточенно жевать бутерброд.

Гоша немедленно надулся:

– Чего еще спрашивать? Проголодался – бери и лопай. Я не виноват, что, пока ты дамам ручки целовал и распинался тут с Генеральным насчет «ИВЫ», тут вокруг все съели. Публика тут такая, обожрут в два счета.

– Кстати об «ИВЕ», – спохватился Баранов. – Я чего подошел-то к вам? Есть два новых анекдота.

– Выкладывай, – вмиг повеселел Черник. Настроение у него, как у ребенка, могло меняться по десять раз за пять минут. – Расскажешь – и пойдем на торжественную часть. Видишь, профессор уже мается, докладывать хочет…

Я отметил про себя, что Валерьян Валерьянович возле все той же колонны и вправду мается. Только, по-моему, вовсе не из-за предстоящего доклада.

– Значит, так, – начал Баранов. – Приходит Иринархов на «Поле чудес» и говорит Якубовичу: «Есть хорошее слово из трех букв…»

– Какой же это новый? – перебил Диму поскучневший Черник. – Я его еще на прошлой неделе слышал. Давай второй!

По правде говоря, я не слышал и первого, однако промолчал.

Дима откашлялся.

– Ага… Вот второй. Однажды Иринархов спрашивает у Карла Маркса: «Почему у меня капиталу больше, а бороды у нас – одинаковые?» Подумал основоположник марксизма и отвечает…

– Тоже старый анекдот! – разочарованно воскликнул Гоша. – Знаю его. Там еще в конце входит Владимир Ильич и спрашивает… С бородой анекдот, Бяшка! Во всех смыслах – с бородой.

Дима Баранов развел руками:

– Ну, на тебя не напасешься анекдотов. Ты их сам больше меня знаешь.

– Веселый человек, – коварно поддакнул я. – Можно сказать – человек, который смеется. Встает наш писатель утром, откушает кефиру… или там йогурта…

Гоша не стал ждать продолжения.

– Да, я веселый человек, – поспешно согласился он. – И то, что утром я пью, можно, при желании, назвать кефиром… А теперь, братцы, давайте-ка все в зал. Все в за-а-ал, – протянул он немыслимым фальцетом, явно подражая кому-то. – В за-а-ал! Начинаем! Профессор, вас это тоже касается!…

Профессор отлепился от своей колонны и, не выпуская из рук рюмки, направился вслед за гостями к дверям зрительного зала. Мы с Димой и Черником проводили его глазами.

– Думаете, не дойдет сам? – тревожно спросил Гоша у нас.

Баранов прищурился:

– Черт его знает. Ты бы подстраховал на всякий случай.

– Придется… – вздохнул Гоша и, прихватив с моего подносика вторую рюмку, нагнал Валерьяна Валерьяныча, взял его под руку и повел.

Мы с Барановым немного замешкались и, когда вошли в зал, свободными оставались только задние ряды, да еще два крайних кресла на первом ряду. Как только мы с Димой заняли эти два места, как я сообразил, почему на них до нас никто не позарился: ступеньки, ведущие на сцену, не давали вольготно вытянуть ноги.

– Пересядем назад? – шепнул я Баранову. Тот прокрутил головой и шепотом ответил:

– Досидим… Все равно надолго их не хватит. Максимум час.

Пока мы ерзали в неудобных креслах, на сцену вынесли пюпитр, на нем торжественно возлежала Гошина книга. По-моему, это был один из тех пюпитров, на которые сегодня симфонический оркестр ставил сначала ноты, а позже – рюмки. Вспыхнул луч прожектора и под аплодисменты на сцене появился сам Гоша.

– Дамы и господа! – заявил он, солнечно улыбаясь. – Для меня большая честь, что вы пришли сюда в этот скромный зал, чтобы разделить со мной мою радость. Книги – как дети. Чем больше их написал, тем больше их хочется делать и дальше… – Тут писатель слегка замялся, вдруг сообразив, что его сравнение приобрело некий фривольный характер. Но Гоша не был бы Гошей, если бы не выкрутился. – А дальше мы послушаем речь уважаемого профессора Трезорова, которому есть что сегодня сказать обо мне и о моих дети… м-м… детищах, – миновал он опасный поворот темы, по обыкновению нисколько не смутившись. – Пожалуйста, Валерьян Валерьянович! Подготовиться господину Саблину.

Публика зааплодировала. На сцене появилась фанерная трибуна, к которой из-за кулис подвели профессора. Тот сжимал в руках какие-то листки.

– Друзья, – квелым голосом проговорил Трезоров. – Чествуя Георгия Черника, мы ясно должны… м-да… должны видеть три периода развития… – Через каждые два-три слова профессор запинался, мекал, делал неподобающие паузы и вскоре стал похож то ли на Брежнева периода позднего маразма, то ли на бухого лектора из кинофильма «Карнавальная ночь».

– Помните «Карнавальную ночь»? – не выдержав, шепнул я Диме.

– Ага, – радостно фыркнул в ответ Баранов. – Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе – науке еще не известно…