Перегон

Он замедлил шаг, а вскоре и вовсе остановился. Провел ладонями по лицу, оперся на дерево, огляделся. Небо слегка посветлело. Но где же отдохнуть? Он оттолкнулся от ствола и решил пойти ближе к полотну, там все-таки суше и веселей. Но, как только оставил он позади лесную кромку, принялся его обрабатывать выстуживающий предрассветный ветер. И всюду он умудрился забраться: и спину выхолодил, и грудь, и ноги. Вадим застегнул пиджак на все пуговицы, поднял куцый его воротник, сунул ладони в карманы брюк, с удовольствием ощущая сквозь тонкую ткань карманов теплоту бедер… Хоть в лесу и было теплее и тише, но туда он уже не пошел, отпугивал он его своей чернотой и непроницаемостью… Просто-напросто надо идти быстро, и тогда я согреюсь, решил он. И двинул вперед скорым, размашистым шагом. Вдоль полотна шел, в полуметре почти от шпал, по густой короткой траве. Почти час так шел, а потом разом вдруг понял — все, конец, больше не могу, устал чудовищно. Хотя с чего, казалось бы? Он и на большие расстояния хаживал. Лениво повел глазами вокруг и неожиданно, на радость свою, углядел аккуратный низкий стожок. На непослушных, несущихся почти ногах он кинулся к нему, как к дому родному. Вот он, приют, душистый, теплый. Он ввинтился в стожок, как крот в землю. Вот только ноги никак не мог упрятать, бедноватый все-таки был стожок. Но вот и ногам он нашел-таки место. Тепло. Тихо. Остаться бы здесь и никуда больше не ходить. Все равно ничего хорошего его не ждет дома, и никто его не ждет дома.

Грохот и мелкая тряска его разбудили. Он открыл глаза, очумело повертел головой, никак не соображая, где он, а грохот все бил и бил по ушам и, казалось, громадная, свирепо лязгающая махина надвигается на него, подминает под себя. Он лихорадочно заработал руками, выгребаясь из сена, и наконец выбрался из совсем разрушенного уже стожка. Вдалеке мелькнул зеленый хвост поезда. Вадим сел на землю и рассмеялся…

Потом он шагал уже по шпалам, потому что рядом было идти трудно, с обеих сторон дороги, вдоль основания насыпи то и дело попадались прозрачные лужицы. Они отражали утреннее небо и издалека виделись синими, и ненастоящими. Два раза Вадим уступал дорогу поезду. Дети махали ему из окон и что-то кричали, и он махал им в ответ ладошкой с растопыренными пальцами. Не прошло и двух часов, как он почувствовал, что его одиночество скоро кончится. Запахло человеческим жильем, слабенько стали пробиваться какие-то посторонние, небесные звуки. А потом потянулись огороды вдоль насыпи, вслед за ними ветхие сарайчики, еще через несколько минут он увидел мужика, катящего на велосипеде по тропинке вдоль опушки. Вадим крикнул: «Это Рытово?» Но мужик даже не обернулся, а только поехал быстрее. И вот неожиданно на левой стороне отступил лес, и Вадим увидел домики, бревенчатые и дощатые. Дощатые были выкрашены в разные цвета — зеленый, голубой, бежевый. Всего домиков он насчитал пять штук, их окружали палисадники, и за заборчиками уже вовсю кипела жизнь. Вадим сошел с полотна и двинулся вдоль заборчиков Пухлая женщина в цветастом халате, копавшаяся в огороде у зеленого домика, выпрямилась, заслышав шаги, и взглянула на Вадима с удивлением и опаской. Он хотел спросить, какая это станция, но не решился, это небось еще больше напугало бы женщину. Отойдя шагов на двадцать, Данин придирчиво осмотрел себя, снял несколько соломинок с пиджака и брюк, поправил рубашку, хмыкнув, провел по щекам и подбородку, скептически оглядел мятые брюки. В общем-то, конечно, было чему и удивляться и чего опасаться. Видок у него отнюдь не респектабельный. Наконец он увидел здание станции. Оно было попредставительней, чем в Митине, — светлое, свежевыкрашенное в желтое, двухэтажное, хотя и не модерновое, из довоенных. Под крышей он различил буквы «Рытово».

Взглянул на часы — без двенадцати девять. Молодец, скоренько добрался. Он приблизился к зданию. Станция, казалось, еще не проснулась, она тихонько посапывала, сладостно добирая остатки сна. Двое небритых стариков в кепках сидели на лавочке возле единственной двери. Они неспешно курили папироски и безучастно глядели перед собой. Трое мальчишек со сбитыми коленками бегали по перрону. И все. И больше никого не было видно вокруг.