Перед грозой

Все собравшиеся — из селения и окрестных ранчо, местные жители и приезжие — начинают приходить в возбуждение по мере того, как приближается час великой процессии. Беспорядочно покачиваются многочисленные хоругви, среди них есть богато и тонко отделанные, есть простые и аляповатые, вышитые и нарисованные, искусные и грубые; неизвестных, а то и давно исчезнувших религиозных братств — кофрадий, и далеких, обезлюдевших ранчо. Ладанки, позументы и ленты, самые разнообразные отличительные знаки — приколотые чаще на груди; если женщины не принадлежат к Дщерям Марии, значит, состоят в Христианских матерях; мужчины или входят в Апостольское братство или участвуют и собраниях Общества святого Висенте; и все дети и взрослые, женщины и мужчины — объединены в «Благостной кончине». На шеях и груди — по четыре, по семь, даже больше знаков. Образуют группы, ряды, из рук в руки передают свечи. Причетник и его помощники возжигают свечи вокруг алтаря, и сквозь завесу балдахина свечи выглядят туманным мигающим созвездием. Накрахмаленные манишки, галстуки, сюртуки, перчатки, ботинки, строгая осанка — поддерживают шесты балдахина и видом более торжественны, Чем суверенные властители. Среди них Луис Гонсага Перес. К нему поспешно приближается посланец сеньора приходского священника.

— Не вздумайте нести балдахин, он вам этого не позволит, но он не хочет стыдить вас при народе…

— Что? Почему?

— Можете спросить его сами, если хотите. А я только передал вам его поручение.

Вне себя от бешенства, с мертвенно бледным лицом, Луис Гонсага приближается к падре Рейесу.

— А разве тебя не было на спиритическом собрании? Чего же теперь спрашиваешь. И не прикидывайся глупцом, ты сам все знаешь.

Все глаза уставились на Луиса Гонсагу. В эту минуту ему хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила его или, еще лучше, поглотила бы священника, всех священнослужителей и всех этих верующих, богобоязненных, готовых к пересудам. «Вот дураки! Пристыдить меня, унизить меня, меня! Священник — невежда, оголтелый фанатик. Пойти против меня, а ведь я могу пожаловаться на него в Священную митру. Так меня обидеть, меня, единственного здесь умного и образованного человека. Такого художника, как я, — и такой священник. Нет, это невозможно. Он мне за это заплатит. Да, для такого мужлана, конечно, законы не писаны. Воспитанности ни на грош. Но он мне еще заплатит. Это уже переходит все пределы…» Сотнями, тысячами замыслы отмщения обуревали разъяренного защитника справедливости: «Я заклеймлю его. Опубликую памфлет, множество убийственных памфлетов, в которых предам его осмеянию, выставлю неприкрытым, со всеми его маниями, узколобостью, диким фанатизмом, враждебностью ко всему прогрессивному. Я еще могу отомстить ему… да, да, с какой-нибудь из его племянниц… так и сделаю! Еще как сделаю! Я подниму против него народ. Хватит клерикальной тирании! Долой обскурантизм! Я стану здесь апостолом просвещения, буду прививать вкус к чтению литературы, организую клуб свободных дискуссий, и каждая семья не будет больше сама по себе: мы станем устраивать совместные праздники, пикники, драматические спектакли. Мне уже кое-что предложила Микаэла, и теперь пас ничто не удержит. Пусть скандал. Ежедневные скандалы, пока народ не привыкнет и не порвет с предрассудками… Это правда, — я был на собрании спиритов, но разве это не свидетельствует о моем стремлении вникнуть в то, чем интересуется все человечество? Если спиритизм обман или заблуждение, надо бороться с ним. Попав под влияние сеньора священника, никто здесь не читает, никто не заботится о том, чтобы приумножить свои знания, стать более образованным. Бот что меня возмущает! Хватит игры в благоразумие, ты еще узнаешь, каково иметь меня врагом». Пылая гневом, Луис Гонсага вышел из церкви и стал кружить по улицам селения. Улицы и все селение опустели, обреченные на суровое безлюдье; лишь сверкает безмолвное утро причастия, — ни прохожих, ни перезвона колоколов, — нашептывает что-то легкий ветер, приносящий весну, тихо проплывают отчекапенные серебром воздушнейшие облака. Свежесть. Напряженная, возбуждающая свежесть утра.

Служба идет своим чередом. Когда процессия с Христом возвращается, сопровождаемая звуками трещотки, глубокими вздохами, жужжащими словно в улье словами молитвы «Pange lingua» [45], что с соборной величавостью исполняет хор падре Рейеса, покрывало главного алтаря отдергивается и глазам прихожан является, вызывая всеобщее восхищение, чудо алтаря — аллегория праздника кущей: [46]шалаши из цветущих ветвей, и в центре огромная скиния Нового и Ветхого завета. «Как изысканно претворена библейская тема, с каким безупречным вкусом, как прекрасно удалась аллегория» — это суждение какого-то прихожанина, каких-то прихожан, знатоков дела, переходит из уст в уста, лишь разными словами выражается восхищение, и это повторяют те, кто никогда не знал или давно забыл пророческое празднество народа израильского.

— Интересно, сколько бы дал Луис Перес, наш приверженец аллегорий, за то, чтобы самому придумать такое чудо?..