Перед грозой

Раскидывает свои сети колдовство в молчании столь прекрасной, ясной ночи, прозрачной декабрьской ночи, пронизанной зажигательными стрелами мелодий, — и летят желания, пламенные, победоносные, летят тихой ночью, которой в пределах своих удалось утишить горестные стоны, тревогу, угрызения совести, и они остались в плену у музыки в ту нежданную хрустальную ночь с восьмого на девятое декабря.

Проникшись этим колдовством, Мария наконец смогла уяснить себе и уяснила раз и навсегда свою прежде туманную идею, ставшую теперь убеждением: никто и никогда в этом селении не переживал любовной страсти — обольщения и безумия, скорбного и счастливого сближения без всяких оговорок, вопреки всяческим страхам, бросая вызов опасности; нет, никто не испытал такой героической любви, от которой пламенеют страницы поглощенных ею и поглотивших ее книг. Нет, никто — ни Микаэла, ее подруга, заурядная кокетка; ни Луис Гонсага, истерик и симулянт; ни то, кто был похищен темной ночью или завлечен роковым любопытством; ни те, кто выходит замуж наперекор всему и всем, чтобы затем утонуть в рутине семейных устоев; ни Мерседес, жертва обыкновенного самолюбия; ни Дамиан, грубая сила, лишь из гордости лезущий напролом; ни сказочные героини Лукаса Масиаса, недалекие и умеющие лишь жить за чужой счет; ни Соледад, ни Маргарита, ни Ребека, ни Лина, ни Магдалена, ни Гертрудис, ни Эустолия, жаждавшие не изведанных ими ощущений и желавшие выйти замуж в силу простого инстинкта, но не под воздействием глубокой, бескорыстной и неодолимой любовной страсти. Нет, никто, даже она сама — печальная, полная горечи, отчаявшаяся, неспособная отдаться высоким порывам, — пет, никто этой ночью, в потоке пробудившихся желаний, не смог разглядеть, насколько отлична, насколько далека от всего мелкого, пошлого, преходящего та бесплотная идеальная страсть, что сверкает молнией! Если бы Габриэль (почему Мария всю эту ночь думает о Габриэле?), если бы Габриэль услышал эту музыку, он перестал бы мудрствовать над тайнами бронзовых колоколов. Однако Габриэль отыскал только гамму смерти, сопряженную с зарождением любви, и не под силу оказалось ему вкусить сладость завершения, или не смог он поведать о ней Марии внятно и без привкуса горечи. (Не знает Мария, что некий женский слух, — да, слух той самой роковой гостьи, — постиг зов любви в перезвоне колоколов Габриэля.) Марии удалось обрести ускользавшую прежде мысль: любовь не инстинкт, не скучное сожительство, она не может стать привычкой, как и не может быть временной усладой чувств или капризной игрой; любовь — это тождество двух душ, а все остальное — примесь; это владение двух душ, а все остальное — шелуха; любовные страдания рождаются при столкновении с чем-то неустойчивым, преходящим; страх рядом с любовью — препятствие для плоти; героическое в любви — преодоление преград на пути к духовному тождеству, к духовному слиянию; увы, закоснелость нравов и пошлость жизни часто оказываются сильнее всех героических усилий. Нет сомнения, что Габриэль разобрался бы во всем этом, ведь в памяти его игра на колоколах — прекрасная музыка. «Но почему, — снова спрашивает себя Мария, — почему я все время думаю о Габриэле?»

На следующее утро Мария, женщины, носящие вечный траур, бледные девушки, которые боялись пропустить хотя бы одну нотку из ночной серенады, если и находили в себе мужество выразить свои чувства, то ограничивались только словами: «Как прекрасно… вчера ночью!»

На лицах, встречающих рассвет, — у одних ярче, у других бледнее — незнакомое выражение. Все молчат. А если кто нарушает молчание, то лишь для того, чтобы поносить вчерашнее безобразие: пьяных музыкантов, ночное пение, а также неудачу, которую потерпели сановницы конгрегации Дщерей Марии.

— Здорово получилось у нашего превосходнейшего Чемиты! — лукаво комментируют падре Меса и падре Вйдриалес.

Душа Марии была переполнена до краев всем пережитым за ночь, но она сказала Марте только одно:

— Как прекрасно… вчера ночью!

Быть может, и Габриэлю она не могла бы сказать большего.

7

Год выдался неурожайный. Небо с пристрастьем карало округу, где явился на свет такой преступник, как Дамиан, о злодействе которого даже писали газеты. Дождей почти не выпадало. Сильная засуха стояла не только в августе, но и в сентябре, что было невиданно, — и для всех явен стал гнев господень, — похоже, бог не довольствовался бесчисленными молениями, дарами, заклинаниями. Чума обрушилась на скот. Посевы уничтожались нашествием вредителей, старожилы говорили, что не припомнят такого.

Леонардо Товар так и не смог получить ссуды. Работал задаром. Болезнь и смерть жены прибавили долгов, ведь он еще оставался должен наследникам дона Тимотео.