Перед грозой

— Василь, ты? — раздался совсем рядом знакомый женский голос, от звука которого Полухин вздрогнул, снова пытаясь нацепить на себя маску бургомистра. — Тьфу ты, Господи! А я уж думала, кого это на ночь глядя принесло ко двору…Ты чего это здесь? — Акулина, кое-как замотанная в теплый махровый платок, в накинутом на плечи костюме свекра, стояла у колодца с набранным ведром воды. Ее тонкие стройные ноги, прикрытые до клен ночной рубахой нетерпеливо топтались на месте, ощущая покалывающий морозец. Только сейчас Полухин заметил, что в окнах горит свет, а над трубой вьется манящий теплый дымок домашнего очага. Такого недосягаемого для него, но такого желанного. Наверное, самого желанного в этом мире!

— Шел мимо…

— Куда это? — нахмурилась Акулина. Их хата была крайняя с поля. Дальше только была непроходимая по зиме белоснежная гладь снега. И Василь решился…бросился, как в омут с головой, говоря торопливо, путано, но от всего сердца:

— Акулинушка…Ясочка моя! — он рухнул в снег перед ней на колени, вытирая катившиеся градом по небритым щекам слезы. — Люблю я тебя! Люблю! Всем сердцем люблю! С момента, как увидел, нет покоя мне в этом мире…

— Сдурел что ли?! — воскликнула она, боязливо посматривая на раскрытые дверь в сени, как бы дед Федька не услышал.

— Мы уедем…Далеко…В Германию. Жить, как фрау настоящая будешь! Мне Бааде обещал домик и паспорт немецкий. Не жизнь мне без тебя…Молиться на тебя стану! Уедем!

— Василь! Василь! — окликнула она его, поднимая с колен. — А Петр? О Петре ты подумал? О жене своей? А? О сыне?

— Что жена? Ей марки немецкие нужны, а не я…А Петр твой сдох уж верно где-то от немецкой пули! Сука…

— Не сметь! — Акулина со всего размаху влепила Полухину отчаянную пощечину. Тот покачнулся. Схватился за лицо. Острая боль его отрезвила. Горящая щека, как от удара хлыстом, заставила собраться.

— Так значит…Мараться не хочешь? — зло прошептал он, сжав кулаки. — С предателями народными…Убийцами? — Акулина попятилась назад, чувствуя, как напирает кум. В его глазах она увидела ту самую темную водицу, которая бывает у самых настоящих сумасшедших, готовых совершить какой-нибудь гадкий и мерзкий поступок. Полухин плотоядно усмехнулся и бросился к ней. Его жадные крепкие руки зашарили по ее молодому телу. Ладони бесстыдно гладили оголившиеся бедра. Ночная рубашка задралась.

— Отпусти, зашумлю! — попыталась вывернуться Акулина, но Василь, будто бы и не слышал.

— Акуля! — в сенях раздался тяжелый топот ног деда Федора. Скрипнула дверь, Полухин нехотя отпрянул от женщины.

— Чего это ты, на ночь глядя, к нам? — угрожающе нахмурился Подерягин, перехватив поудобнее костыль.

— За Гансом пришел, — спокойный и уверенный голос старика отрезвили Василия, — дома?

Акулина, пользуясь моментом, ловко юркнула в дом, забыв про оставленное ведро, мимо деда Федьки.

— А куда ж ему деться-то? Он твой подчиненный…Акуля! Кликни, Ганса!

Василь, низко склонив голову, тяжело дышал, уперев взгляд в снег. Подерягин, молча, прошел мимо, взял ведро и занес в сени.

— Тяжко тебе, Васька… — промолвил он, обернувшись уже на пороге.

— Легко мне, дядь Федь! Легко! — попытался улыбнуться Полухин, но ничего не вышло. Улыбка вышла какая-то вымученная, избитая, как маска бургомистра, которую он ежедневно обязан был таскать на лице.

— Вижу, что совесть осталась. Трошки, но осталась…Вот она тебя, подлюку, и грызет изнутри, сжирает, как червь…

— Вы на свою совесть поглядите, дяденька, — накинулся на него Василий, — иль уже забыли про пуговицу чудесную?

— Чего не сдал меня тогда, а? — спросил дед Федька, прищурившись.

— Да потому что ты такой же, как и я! И совести у тебя нет! — рассмеялся Полухин. — За Родину борешься? Да ты ее ненавидишь! И всегда будешь ненавидеть, той лютой ненавистью, которая и меня ворочает и ломает! Ты контра! У тебя эта гребаная советская власть все отняла, жизнь поломала… — произнес Полухин, скрываясь на крик. — Жду, пока скинешь себя шкуру добряка, да покажешь свое истинное лицо!

— Может и так… — пожал плечами Федор. — А я все ж думаю, что совесть все-таки осталась у тебя, Васька. Не было б совести, не стоял бы ты ночью здесь под двором моим, будто собака приблудная. Потому и не сдал меня.

— Герр, бургомистр! — на пороге дома появился Ганс, с трудом, но изъяснявшийся по-русски. Он был уже полностью одет в зимнюю полевую форму и даже нацепил на плечо винтовку.

— Пошли… — коротко бросил Полухин.

— Куда?

— Ко мне! — пошатываясь, Василь вышел со двора, путаясь в полах расстегнутого зипуна.

— Герр бургомистр… — поторопился за ним Ганс, но Полухин молчал, твердо решив залить сегодняшнюю ночь спиртным и если не избавиться от тоски, гложущей его изнутри, то хотя бы немного притупить ту боль, которая крепко, будто сжатый кулак, стянула всю его грудь.

Хромая, дед Федька зашел в дом. Акулина сидела за столом, опустив голову на сложенные руки. Ее круглые плечи вздрагивали от сухих рыданий, сотрясающих хрупкое тело.

— Будет… — проговорил Подерягин, погладив мимоходом невестку по плечу. — Будет плакать! Охальничал? — нахмурился он, присаживаясь напротив.