Пепел

В глубокой тоске стоял Кшиштоф над конем, устремив взор на его потухшие глаза, на странный, как будто насмешливый и беспредельно страдальческий оскал.

Это неожиданное препятствие поразило юношу в самое сердце и заставило позабыть о гордых рыцарских замыслах. Принес его сюда из родной земли верный, любимый товарищ, пронес его через столько стран наяву и в призрачных снах, должен был привести к месту славы… Теперь верный конь смеялся над всем этим горьким смехом смерти.

Увидев, что нигде на дороге нет никого из товарищей, а ночь приближается, Кшиштоф отстегнул подпругу чепрака, трок седла, снял узду, нагрудник… Он сам дрожал и пошатывался, чувствуя под руками, как горит у коня вздувшееся брюхо и как бьется кровь в голове. Закинув попону, седло с чепраком и трензеля себе за спину, Кшиштоф взял пику и пошел вперед по дороге. Он шел теперь быстрым шагом, чтобы догнать полк. Оглядевшись по сторонам и не заметив нигде ни живой души, он пустился ровным, мерным шагом бежать с горы. Дождь все усиливался. Местность была такая же: холмистая на севере и ощетинившаяся крутыми горами на юге, прорезанная долиной Эбро. Остановившись на минуту, Кшиштоф съел кусок хлеба, который лежал у него со вчерашнего дня в кожаном подсумке рядом с кобурами пистолетов. Но кусочек был невелик, Кшиштоф не завтракал и не обедал и, конечно, не утолил голода. Он напился воды из источника, который попался ему по дороге, и все время продолжал наблюдать местность.

С небольшого холма Кшиштоф увидел впереди на некотором расстоянии ленту большой дороги, извивавшуюся по речной долине. С того места, на котором он стоял, влево к реке спускалась проселочная дорога поуже, которая, словно тетивой, стягивала наискось всю излучину реки. Кшиштофу показалось, что по этому проселку гораздо ближе до большой дороги, которую он увидел вдали. Без колебаний свернул он на этот проселок. На бегу Цедро вынул из кобур оба пистолета, заткнул их за пояс, пику зажал под мышкой, подтянул повыше палаш и бесстрашно побежал дальше. Плащ его промок от дождя и стал очень тяжелым. Чепрак из белого барашка, которым было покрыто седло, тоже намок. С темно-синей обшивки чепрака, вырезанной зубцами, все время капала за воротник холодная вода. После того как Кшиштоф вынул пистолеты из кобур, сумка стала перевешиваться в правую сторону и оттягивала ему плечо. Тебеньки хлопали, пахви, нагрудник, уздечка, путлища и подпруги то и дело выскальзывали из рук и путались в ногах.

Цедро пробежал уже так часть оливковой рощи, когда в последних лучах солнца, пробившихся сквозь сетку дождя, пред ним предстало страннее зрелище. Сначала ему показалось, что это кто-то, благоговейно сложив руки, молится у подножия креста; но когда Цедро подошел поближе, он задрожал и похолодел от ужаса. Между деревьями стояли наспех врытые в землю столбы от забора с перекладиной. К перекладине были привязаны руки французского разведчика, в мундире и с ранцем на спине. Руки у разведчика были связаны сзади постромкой, вывернуты в плечах и вздернуты на перекладину так, как в кладовой вешают на крюк убитую серну или кабана. Цедро позвал солдата, который был в нескольких шагах от него. Никакого ответа.

Он медленно подошел поближе и только тогда понял все. Руки солдату выкручивали, видно, заложив палку в том месте, где они были связаны, так как кости предплечий торчали из лопнувшего по швам мундира, как голые колени торчат из протертых брюк. Рот был заткнут кляпом из тряпки, нос отрезан, уши оторваны, в обнаженной груди виднелось около тридцати черных ран. Внутренности, вывалившиеся из живота, лежали на земле. Труп до пояса был чем-то обернут, черный дым с чадом все еще поднимался над костром, который был разложен под ногами, хотя костер этот уже погас, залитый дождем. Цедро пощупал торчавшее из-под мундира плечо. Оно было уже холодное.

Стон вырвался у юноши из груди при виде черных, чудовищно распухших от огня ног, обернутых соломой, смоченной в оливковом масле. Он тут же снял труп с перекладины и положил его на траву. Какой-то внутренний смех начал душить Цедро, когда, расставив ноги, он стоял над распростертым перед ним телом и смотрел на кляп, похожий на толстую сигару в зубах, на раздувшуюся шею, на глаза, выкатившиеся от ужасных страданий, похожие на два шарика из красного камня, на безухую голову и распоротый живот с кучен кишок, которые свешивались вниз, как богатая цепочка с брелоками. Не думая об этом, Цедро чувствовал, что смеется так же, как его верный конь, издыхавший на памплонской дороге. Он трясся от нездорового смеха, а в голове у него мелькала безумная, чуждая его душе смутная мысль, как бы итог всего того, что он видел: «Черт возьми, не всегда страдание красиво, не всегда, не всегда…»