Пепел

– Да уж, верно, с французским, потому что от императорской казны они будут получать десять су жалованья в день. Орел, говорю, а над ним два скрещенных копья. А мой боевой товарищ из гренадерской роты, так у него султан на шапке красный как огонь. Мундир темно-синий; сидит, боже ты мой, одно загляденье, отвороты, обшлага, выпушки и лампасы на парадных штанах сплошь желтые. На мундире девять круглых выпуклых пуговиц. Им дали теперь гусарские пуговицы, не такие, как у нас были раньше. Парадные штаны по щиколотку навыпуск, с двумя желтыми лампасами, а на каждый день серые рейтузы с одним темно-синим лампасом. В зимнюю пору они, говорит, будничные рейтузы надевают на парадные и застегивают их сбоку на ноге на восемнадцать пуговиц. В дождь и слякоть едешь, как в чехле. И захочешь, так не промокнешь. У офицеров темно-синие плащи, круглые, с белым воротником, а у солдат – плащи белые, широкие, без рукавов. Закинешь правый конец на левое плечо, так все равно как в одеяло завернешься. Трое суток под проливным дождем можно простоять! Страх какие красивые мундиры… У солдата аксельбант через левое плечо, чтобы он ему копьем не мешал орудовать, а у офицера – через правое плечо. Портупея из белой кожи, а пряжки желтые. К портупее еще нитяный пояс в белые и синие полоски. А уж как бы вам пристал офицерский мундир! Парадная перевязь серебряная, патронташ через грудь. Чепраки на седлах темно-синие, с острыми концами, как у гусар. Выпушки желтые, галуны опять же серебряные… На задних углах императорский инициал с короной.

– А копья какие?

– Копья недлинные. Это тебе не пика, не дротик, не гусарское копье, оружие ловкое, скорое, как раз по руке, по правой. Легкое! Длина пять локтей. Если рослый парень станет в шапке и приставит к ноге, уперев пяткой в землю, так значок как раз придется над самым донышком шапки. Значки у них, как и у нас, гладкие, белые с красным. Пятка красиво окована. Посредине темляк из белой кожи, чтобы надевать на руку. У обоих стремян есть башмак для пятки, притороченный к путлищу. Если солдат рубится палашом, то копье перебрасывает в левый башмак. А палаши у них острые, с желтыми дужками. Темляки из белой кожи… Паныч, вам бы очень пристал этот уланский мундир!

– Напрасно ты льстишь мне.

– Верно говорю. Разве я не видел? На лошади сидите так, точно гайками вас привинтили. Сами за конем, товарищем, ходите, сами как мужик оседлаете его и расседлаете, а по сию пору даже не сержант, потому что похлопотать не хотите. Есть у нас в строю такие беззаботные. Насмотрелся я на них. Дерется насмерть, самый страшный ратный труд перенесет, погибнет без единого слова. Черт его знает, что это за люди! Не одного уж я встречал такого в итальянских легионах, а по сию пору не знаю, откуда они берутся.

Но есть и иные. Ездит верхом, как еврей с баранками, сам не знает, за что в строю разбранить и за что похвалить, а сразу из него капитан, потому что именьице у него в том же приходе, что у гроссмайора. А мы у чужих получали шевроны. Только когда ты четырем-пяти нациям покажешь свою старопольскую отвагу, самых старых солдат удивишь так, что они рты разинут и все полки о тебе заговорят, только когда ты славным делом поддержишь доброе имя и честь всего легиона, прикажут нашить тебе этот галун. Наши штаб-офицеры из простых солдат выросли. Айда, паныч, в уланы!

– Тише!

– Что нам! Разве нам золото нужно, деньги. За наш медный солдатский грош мы всюду купим мешок овса, вязку сена да ломоть хлеба. Попить – так у дороги всегда встретишь колодец. А иной раз простой императорский кавалерист такие вина пьет ковшом, какими короли скупятся королей на пиру угостить.

– Куда же это ты хочешь идти, старый чудак?

– Покуда он, паныч, не наведет порядка на всем свете, нам с коня не слезать! Где он, там и мы. Он отдыхает, развлекается – и наша гвардия спит. А уж коли он на конь садится, так как же нам спать? Так старики говаривали. Не кто-нибудь, паныч! Такие, что в кровавом бою сложили свои головы, и теперь кости их в безыменных могилах без креста на чужбине лежат. Да разве может быть, чтобы это не было правое дело? Зря, что ли, полегли сии на чужих песках? Разве не пришли мы под родной кров, в наши леса? С конца света пришли, потому что он дал нам слово полководца. Обойдем всю землю, наведем порядок, и тогда опять вернемся в родной край, только уж в последний раз, навсегда. Так старики говаривали…

Настойчивые уговоры старого вахмистра были для Цедро той дробинкой, которая перетягивает чашу чувствительных весов. Он был схвачен непреодолимым отвращением к лицемерной венской жизни, где душа его терзалась от уязвленной гордости, и поэтому его влекло в этот мир простых солдатских мечтаний.