– Уходи, Качор, с дороги, а то как бы я тебе ребра не поломал, – кротким голосом проговорил Яржимский.
– Боюсь! Сам сознаю, что боюсь. Как бог свят, боюсь… Ротмистр навылет прострелит меня отравленной пулей.
– Ты этого давно, мой друг, заслужил за то, что изгадил такой красивый дворец. Слышишь, что я тебе говорю. Я его веду!
Хозяин клуба поднял глаза к почернелому потолку, точно призывая бога в свидетели своей невиновности, и дал им дорогу. Яржимский с шумом толкнул дверь и прошел первый, ведя Рафала за руку.
Небольшой овальный зал, на пороге которого они очутились, был полон гостей. Посредине стоял широко раздвинутый стол. Батареи бутылок, корзины с фруктами, кубки, пирамиды конфет, опрокинутые огромные букеты осенних цветов громоздились на столе, вокруг которого сидели и стояли собутыльники князя Пепи. Все были острижены à la Titus или à la Caracalla.[278] Большинство было в вечерних костюмах. Все эти благовоспитанные люди, наследники огромных состояний и исторических имен, пели и орали, как оголтелые. Как только дверь открылась, плечистый, огромного роста усач встретил вошедших громовым окриком:
– Кто дерзает?
А увидев Яржимского, крикнул:
– С кем это ты, староста пшемысский?
– С другом, пан вельможный, – отпарировал Яржимский так же громко и представил ему Рафала:
– Мой однокашник и ближайший друг, Ольбромский. Помещик из Сандомирщины.
– Из Сандомирщины… – буркнул усач.
– Просим! – послышался голос в толпе.
Рафал обвел всех сверкающим взором, точно ища, кого бы схватить за горло, и лишь после некоторой паузы сделал легкий общий поклон. Крики на мгновение смолкли. Кто-то смущенно кашлянул, кто-то отодвинулся со стулом. У стола оказалось два пустых места.
– Мы говорим тут, – крикнул Яржимскому с другого конца усач, которого звали ротмистром, – о Стасе Войсятиче, который хотел попасть в высший свет, явившись прямо из Кобрина…
– А попал на собрание масонов, – прервал его молодой блондин уже заплетающимся языком, – фармазоны стали водить его по всяким лавкам и погребам. Велели ему – ха-ха! – благоговейно прикасаться к кочнам капусты, повторяя при этом какие-то дурацкие слова, совать руки по локоть в горшки с простоквашей, чертить пальцем кресты на кусках сала. Нет, не могу, умру со смеху…
– Ты его должен знать, Яржимский, этого Войсятича. Ты ведь решительно всех знаешь.
– А ты, ротмистр, не постыдился с такими усищами служить под начальством Зайончека[279] и знаешь только богатых.
– Ты прав. Я не со всеми люблю якшаться… У меня, видишь ли, на шушеру от природы короткая память.
– Особенно когда приходится отдавать долги.
– Карточные, аристократ, – среди общего шума все громче кричал ротмистр, – в которые я влез в твоем atelier…[280]
– Я слышал, что atelier Яржимского помещается вовсе не там, в частной квартире, а совсем в другом месте, – шелестя шелком, процедил вполголоса изысканно одетый и стройный молодой человек с изящными жестами.
– Да это всем известно! – продолжал ротмистр. – Всем известно, что у него два, но я говорю об игорном.
Яржимский слегка покраснел и стал небрежно стряхивать пыль с лацкана фрака.
– Послушай, Шпилька, ты заговариваешься, – бросил он в сторону франта с ироническим лицом.
– Заговариваюсь? Ты шутишь! Я сдержан, как ксендз Бодуэн.[281] Если я говорю, что баронесса…
– Счастливец, – заорал ротмистр, – вот счастливец: баронесса обдирает старого сенатора, а он…
Яржимский взял со стола огромный мокрый букет. Кто-то рядом схватил его руку и прижал к скатерти. Вся компания не переставала хохотать. Ротмистр, утирая потное лицо, медленно проговорил:
– Завтра станешь к барьеру и ответишь за букет, который ты тронул.
– Уши обкарнаю тебе, старый трус!
– Хорошо сделаешь. По крайней мере я не услышу больше о тебе, твоих лошадях и твоей баронессе. Ну, а пока довольно. Позвать Качора…
– Качор! – закричало несколько голосов.
В дверях показалась напудренная голова хозяина.
– Вина сюда неси, лакейская душа! Ты отъелся и стал толст, как словарь Форчеллини.[282] Дрыхнешь на гетманской кровати, а о господах своих совсем позабыл! – посыпались на него упреки.
Тотчас же появились новые корзины. Опять рекой полилось шампанское, белое бургундское, старее венгерское.
Кто-то пел:
Кто-то пьяным фальцетом закончил:
– Тебя это не касается, Яржимский, – подтрунил из угла косоглазый юнец. – Ты постоянный.
– Я слышал от почтенных дам, – шепнул ротмистр на ухо приятелю, по прозвищу Шпиц, так, чтобы все в зале слышали, – да, да… что она кормит его с ложечки, три раза в день дает ему сгущенного токайского. И только поэтому…
– И экономит на этом, потому что он ей служит и шляпницей и модисткой, – прошептал Шпиц.