Пепел

О, пуща, яко крин Христов, расцветшая…
О, уединенье, рождающее камни, из коих во
Откровении воздвигается град царя царей!
О, пустыня, со господом возвеселившаяся»…

Таков будет девиз этого сочинения, а сейчас начнем… Но тут кованая дверь скрипнула, в комнату бесшумно вошел слуга и тихо назвал какую-то фамилию. Князь кивнул головой. Камердинер повернулся, открыл дверь и пропустил в библиотеку высокого плечистого господина.

У гостя была огромная голова с необыкновенно резкими чертами лица. Глаза у него были выпуклые и смотрели необычайно пристально, по-детски. Спутанные волосы на лбу, твердом и непоколебимом, словно каменная скала, вились от природы локонами, как у негра. На затылке они были упрятаны в черный тафтяной мешочек, так что получался длинный пучок, завязанный на конце бантом. Одет этот рослый мужчина был в мундир прусского офицера с красными отворотами. Ступал он, держась прямо и громко стуча каблуками по мраморному полу.

Когда гость увидел Рафала, на лице его изобразилось удивление, даже, можно сказать, изумление. Минуту он пристально смотрел на Рафала, вглазах его сверкнуло крайнее беспокойство. Рафал сразу почувствовал к этому человеку безотчетную симпатию и расположение. Князь встал, поклонился гостю и, показывая глазами на Рафала, тотчас же успокоительно проговорил по-французски:

– Мой новый секретарь, Ольбромский.

Затем он обратился к Рафалу:

– Теперь можешь пойти в город развлечься; вообще можешь делать что хочешь. Возьми у Лукаша денег и скажи ему, когда приготовить тебе поесть.

Рафал поспешил удалиться. На улице юноша забыл обо всем. Он понимал только, что закоснел в глуши. Он не умел ходить по городским тротуарам, чувствовал, что неуклюж, сутул, что все движения его угловаты и грубы. Когда мимо него проезжали красивые экипажи с изящными дамами и мужчинами, он старался держаться как можно прямее. Город произвел на него большое впечатление. Рафал был подавлен его громадностью и, как ему казалось, неслыханной величественностью. Юноша переходил из улицы в улицу, минуя домики, окруженные заборами, из-за которых развесистые деревья протягивали свои ветви над грязными колеями улиц, дворцы, сверкавшие кое-где среди садов за железными решетками, костелы, только что отстроенные дома.

Шатаясь так бесцельно по улицам и обозревая городские здания, Рафал услышал вдруг, как кто-то назвал его по имени. Он поднял голову и увидел стоявшую посреди улицы венскую карету, запряженную пятью прекрасно подобранными пегими лошадьми, а в ней раскинувшегося в изящной барской позе товарища по классу философии, Яржимского.

– Рафусь! – воскликнул тот. – Если ты не перестал еще сердиться на меня за школьные проделки, то я не выйду из кареты; но если ты простил их мне в душе, то упаду в твои объятия…

– Выходи же, выходи! – крикнул Рафал, искренне обрадовавшись.

Яржимский выпрыгнул на мостовую и стал обнимать старого товарища. Но тотчас же, окинув его взглядом, он воскликнул:

– По твоему платью, от которого несет Опатовом или Сандомиром, я заключаю, что ты прямо из своего захолустья.

– Верно. А ты?

– Я живу здесь.

– Здесь? В Варшаве? И давно?

– Три года, то есть с тех пор, как вырвался из лап дядюшки и сбросил с плеч ярмо его опеки. Но об этом потом. Прежде всего садись, едем к портному.

– Позволь…

– Ни слова! В таком одеянии можно произвести фурор, но не здесь. Едем к портному и к сапожнику…

– И не подумаю! Сейчас это невозможно…

– Как хочешь, но… По платью видят, кто идет… Ведь мы и в Кракове не давали себя с кашей съесть, даже… Но если ты не хочешь… Домой! – крикнул он кучеру.

Рафал не мог противиться и сел в экипаж. Лошади, которыми правил умелый кучер, шли мелкой рысцой, приплясывая, и выезд от этого казался втройне щегольским. Яржимский, небрежно раскинувшись на сиденье, продолжал разговаривать с Рафалом, который невольно сел бочком. Тут только Рафал рассмотрел всю изысканность наряда товарища. Несмотря на осенний холод, на Яржимском был длиннополый фрак темно-зеленого цвета с черным воротником, золочеными пуговицами и желтой подкладкой, брюки яркого желто-зеленого цвета, жилет – палевого, плюшевый цилиндр и блестящие сапоги с желтыми отворотами. Это был уже не легкомысленный молокосос, тайком обманывающий бдительность своих опекунов, а изящный, холодный и самоуверенный барин. Он пополнел и возмужал, хотя был изнежен, как женщина. Белый, как алебастр, лоб его резко отделялся от смуглого, пышущего здоровьем лица. Это лицо, взгляд, улыбка, жесты – все выражало силу, уравновешенность и спокойствие.

– Скажи, пожалуйста, – медленно, не спеша говорил он, – где ты живешь? В каком-нибудь дешевеньком заезжем дворе? Не правда ли? Сознайся… Я никому не скажу. В каком-нибудь заезжем дворе, о котором между Копшивницей и Завихостом идет добрая слава со времен Великого сейма?[275] Так ведь?

– Нет, я живу у князя Гинтулта.