Пение птиц в положении лёжа

Пока я мешала белой пластмасской в белом стакане, пытаясь растворить чёрные капли по бокам, ко мне подсел толстый Пингвин. Это был тот самый, питерский Пингвин, его двойник, копия, его уклончивый клон — тот же рост, вес, небольшие, как бы лимонными дольками глаза, маленький рот, красивый и кукольный, почти как у меня. Весь красивый, лимонно-седой, с приятным абрикосовым цветом лица, холёный весь — он был точная копия Пингвина, только на 10 лет старше. Он попросил разрешения курить при мне. Рассмотрев меня вблизи, замолчал, разочарованный.

Я сама чувствовала себя разочарованной. Разошлись чары мои, опали, остался голый и нагой, торчащий без покровов пестик.

Я со смешком взглянула в глаза Лже-Пингвину. Он ответил, но упрямо, неловко молчал. Я достала из сумки наполовину опорожненную плоскую бутылку коньяка, долила в кофе до краёв, подмигнула всему миру, выпила. Пингвин, глядя на меня, взбодрился, будто сам выпил, сказал:

— А вот это правильно. Ну как, полегчало?

— Да-да-да. — Я распижонилась, мне захотелось с ним поговорить о самом главном.

Я оценивающе посматривала на незнакомца. Нет, клиент явно не был готов выслушать мою исповедь на эту тему и дать мне совет. Я поэт. Я должна говорить о главном. О пари с издателем. О поедании говна. Поэт не должен увиливать, трусить, ломаться перед толпой. Да, я отличаюсь от толпы своей мужественной темой, почему я должна юлить и прикидываться милой кошечкой, какого фига? Я опять заелозила на стуле, тяжело вздыхая, заглядывая в глаза незнакомца.

Он по-пингвиньи, абсолютно тождественно Пингвину, сморщился, указал взглядом на мои выкрашенные в салатный цвет ногти:

— Зачем это? Уже и возраст не тот. Зачем этот цвет? Надо красное, чёрное, соответственно возрасту… Не любишь сливаться с массой, понимаю… Хочешь отличаться от толпы? — догадался он неожиданно.

— Я имею на это право. Я поэт.

— Ну какой ты там поэт? Должен быть имидж. Вот Цветаева, Ахматова были, Пастернак…

И Лже-Пингвин самовлюблённо что-то начал пить и лить из Пастернака — что-то длинное, витиеватое, с отдельными вкраплениями живого — как слипшиеся заросли мышиного горошка: трудно сосредоточиться и рассмотреть, а уже новый лабиринт… Что-то на тему об ушедшей юности. Скучное, не задевающее сердце, какое-то ретро протухшее и сентиментальное, которое совсем-совсем никак не состыковывалось с моими красными штанами в белый горошек. Он говорил и смотрел на меня мило так, с печалью и усмешкой, как бы пытаясь сыграть на теме нашей предполагаемой общности — грусти по ушедшей молодости. Он был старше меня лет на 10, но молодость наша ушла от нас, возможно, одновременно.

Он говорил:

— Да, я тоже много лет писал стихи. Много лет потратил на это бесплодное, иссушающее душу занятие. Но вовремя понял, что надо жить для другого. Ты жаждешь бессмертия. Ты жаждешь его, презираешь обыденность. А скажи, зарабатываешь ли ты деньги?

Я сказала, изумившись точности его вопроса:

— Да, действительно, уже года два-три, как я практически ничего не зарабатываю. Так, ерунду какую-то — на проезд в транспорте хватает…

— Вот видишь! Надо пересилить себя. Да, это трудно, больно, но надо взяться за ум. Сколько у тебя денег в кошельке?

— Я вчера под камнем нашла 500 рублей… Можете верить, можете — нет, но это истинная правда, в это трудно поверить…

Пингвин сморщился:

— Нет, это не деньги. А вот настоящие деньги — несколько тысяч, 100 баксов на мелкие расходы, хочешь?

Жадности не было во мне. Я поняла, куда он клонит под общие вздохи об ушедшей юности…

— Вообще-то я думаю, можно зарабатывать стихами… Вот у меня был недавно поэтический вечер в Петербурге. Я…

Он замахал руками, не дав мне договорить:

— С чего ты взяла, что ты — поэт?!?! Ахматова, Пастернак, Мандельштам…

— Да отстаньте от меня со своим Аандельштамом (мондальштамбом, миндальштормом, мендельшумом…). Я не люблю его. Я люблю Хармса, Хлебникова, Маяковского, я люблю обэриутов, Бориса Виана люблю, Пригов мне симпатичен… мне нравится то, что происходит в моей жизни, то, что отражает мою современность, что совпадает с моими ритмами. Я весёлое люблю, живое, клоунское и шизофреничное… Вы не прочитали ни одной моей строчки, а уже отказываете мне в существовании. Это ужасно!!! (Кажется, я повторяюсь. Вчера я говорила то же самое издателю, кажется, слово в слово!)

Я вынула из сумки свою книжонку со стихами, он был вынужден взять это в руки, сурово пробежать глазами по первым двум стихам.

— Это всё слабое, ученическое… Игра со звуком. Это всё много раз было. Да, трудно в русской поэзии, после двух веков, написать что-нибудь новенькое. И я, я тоже через всё это прошёл…

Он начал, не отходя далеко от хаты, читать что-то муторное, непонятно о чём, своё…

Я терпеливо выслушала, робко похвалила. Он что-то неладное, но правильное почувствовал.

— Нет, это всё не то. Надо приносить пользу, жить, как все. Хорошо, я выслушаю тебя внимательно, но только одно, только одно стихотворение в твоём исполнении. Если понравится — то да, если нет — то не обессудь…