Пение птиц в положении лёжа

Но похоронить в диване постеснялись. Не выполнили волю покойного. Лишили исчезающую и распадающуюся его биографию яркого последнего мазка. Да и хоронить некому было. Последняя жена на похороны не пришла. Диван выбросила на помойку ещё до того, как его хозяин был предан земле. Возможная улика и возможный постмодернистский памятник. Предмет лени, недеяния, смерти творчества и его же зарождения, смерти жизни и её же зарождения — в пятнах сокровенного, эшафот и Голгофа…

Предпоследняя жена, самая длительная и основная в его жизни, формального доступа к покойному не имела. Прошло полгода. Приходит навестить могилку — а там кто-то крест поставил. Хороший. Деревянный. Кто поставил — неясно. Но точно известно, что не последняя жена. Если бы постмодернистская энергия бурлила бы и кипела всерьёз, а не так, по-петербургски, сквозь полусон и полузёв, могло бы быть и дальнейшее продолжение. Каждый из скорбящих друзей поставил бы свой памятник яркому постмодернисту. Кресты, обелиски, скульптуры, художественные объекты — все возможные знаки любви и почтения от разношёрстного его окружения, от людей, которые и на похоронах разделились на кучки и группки, некоторые передрались некрасиво. Постмодернистская бесхозная могила, принадлежащая всем.

Выяснилось: крест поставила самая богатая из любивших его женщин. Материализовавшаяся любовь.

Другой постмодернист, танатолог, был безвременно и жестоко похищен предметом своих философских исследований. Незадолго до этого похоронил себя на виртуальном кладбище. Там же и опубликовал себе эпитафию. Реальная его смерть потрясла его виртуальных соседей. На поминках молчаливое раздумье преобладало.

Постмодернистское ироническое веселье не всеобъемлюще. Есть и для него зоны «табу».

О постмодернистской любви

В той семье умели и любили устраивать перформансы и хеппенинги ещё тогда, когда мало кто этим занимался, а если занимался, то не знал, как это называется и имеет ли это художественную ценность.

В тот день Володя поджигал куколок своей жены. Поджигал и бросал в форточку. На снег. Они, из тряпочек, давали ужасный смрадный дым. Лена подбегала, подпрыгивала, отбирала куколок. Он, чтобы лучше горели, бензином их. Какие звуки, стуки, крики и выражения при этом раздавались — легко представить.

Приехала милиция: «Здравствуйте, товарищи! Что у вас за шум? Поступили жалобы от соседей…»

Не успели сбавить пары и мирно побеседовать с милицией, причём милиционеры разделились на две бригады — одна выслушивала мужа, другая — жену, опять звонок в дверь.

Распахивается — вваливаются пожарники в огнеупорных комбинезонах, сапожищах, перчатках, тянут за собой кишку, сшибающую всё на своём пути — все милые мелочи художественного быта. Заливают тлеющих куколок на полу. Поливают задымлённый двор. Понятно. Соседи вызвали.

Не успели пожать честную чёрную руку пожарников — звонок в дверь. Дверь распахивается, врываются омоновцы в масках и с автоматами наперевес. Разбегаются по всей квартире: налево — к жене, направо — к мужу. Оббегают все закоулки, заглядывают под ставшие вскоре постмодернистскими диваны. Никого не нашли. Милиционеры, пожарники и два мелких разнополых художника стоят по стойке смирно у стены, широко расставив ноги и подняв руки за голову.

В то время кто-то с кем-то боролся. То ли с диссидентами, то ли с демократами. Кто-то из прошлого на них наслал замаскированное будущее.

Побеседовали. Разобрались. Успокоились. Никого подозрительного не нашли, кроме карнавала служивых людей и переругавшейся семейки. Опять звонок.

Открыли дверь — люди в белых халатах. Из дурдома. «Кто здесь больной, товарищи, признавайтесь!» Вопрос на засыпку задал доктор. «Да-да, где больной?» — ухмыляются здоровенные санитары подлой простодушной улыбкой, потирая красные волосатые руки. С ходу и не разберёшь.

Молодому врачу стало дурно от заплясавшего перед ним хоровода милиционеров, пожарников, омоновцев и художников. Пришлось водки налить, чтобы пришёл в себя.

О том, какие мужчины бывают

Бывают трёх видов.

Первые — бездетные. Ни одного ребёнка. Это, обычно, крайние эгоцентристы. Те, кто не смог расстаться с затянувшимся детством. Как, место его, любимого, займёт кто-то другой, — да никогда! Лучше яички — собакам, как это делает бобёр из басни Эзопа. Только бегать мешают.