Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

Он подумал о Сусане Сан-Хуан, а затем – о молодой девушке, с которой только что переспал. О маленьком, испуганном, дрожащем теле и стуке сердца, которое, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. «Комочек плоти да и только», – сказал он и сгреб ее в охапку, пытаясь представить на ее месте Сусану Сан-Хуан – женщину не от мира сего.

С рассветом день постепенно оживает; медленно, со скрипом приходят в движение ржавые шестеренки старухи-земли: она вздрагивает, сбрасывая с себя темный покров ночи.

– Ты веришь в то, что ночь – вместилище пороков, Хустина?

– Да, Сусана.

– Но так ли это?

– Пожалуй, так.

– А разве жизнь не состоит из греха? Неужели ты не слышишь, Хустина? Не слышишь, как стонет земля?

– Нет, Сусана, я ничего не слышу. Мне это не дано, в отличие от тебя.

– Ты бы испугалась. Поверь, испугалась бы, если бы услышала то же, что я.

Хустина тем временем наводила порядок в комнате: несколько раз прошлась тряпкой по мокрым половицам, вылила остатки воды из разбитой вазы, бросила осколки в ведро, а цветы подобрала с пола.

– Сколько птиц ты убила за свою жизнь, Хустина?

– Много, Сусана.

– А бывало тебе тоскливо?

– Да, Сусана.

– Тогда почему ты до сих пор не умерла?

– Я жду смерти, Сусана.

– Если только за этим дело стало, так она скоро придет. Не переживай.

Сусана Сан-Хуан сидела, откинувшись на подушки. Ее руки были сложены на животе, как бы защищая его, а беспокойный взгляд бегал по сторонам. Она слышала легкое, будто от крылышек, жужжание над головой. И скрип колодезного ворота. Звуки, сопровождающие начало нового дня.

– Ты веришь в ад, Хустина?

– Да, Сусана. И в рай тоже.

– А я верю только в ад, – сказала Сусана и закрыла глаза.

Когда Хустина вышла из комнаты, Сусана Сан-Хуан уже спала, а за окном вовсю сияло солнце. В коридоре Хустина столкнулась с Педро Парамо.

– Как себя чувствует госпожа?

– Плохо, – ответила она, склонив голову.

– На что-нибудь жалуется?

– Нет, сеньор, ни на что не жалуется; так ведь мертвые не жалуются. Считайте, она уже не с нами.

– Падре Рентериа заходил?

– Был вчера вечером, исповедовал. Теперь бы уж ей причаститься, но, похоже, в немилости она, потому что падре забыл Святые Дары. Обещал принести сегодня до зари, но сами видите, солнце встало, а его нет. Значит, не смилостивился он над ней.

– Кто?

– Господь.

– Не болтай глупости.

– Как скажете, сеньор.

Педро Парамо открыл дверь и встал рядом, наблюдая, как луч света упал на Сусану Сан-Хуан. Ее глаза были зажмурены, словно от угнездившейся глубоко внутри боли, а влажные губы приоткрыты; руки в забытьи отбросили простыни, явив взору нагое тело, забившееся в конвульсиях.

Он сделал пару шагов, отделявших его от кровати, и накрыл обнаженное тело, извивающееся во все более жестоких корчах. «Сусана!» – шепнул он ей на ухо и повторил: «Сусана!»

Открылась дверь. В комнату беззвучно вошел падре Рентериа.

– Я здесь, чтобы тебя причастить, дитя мое, – одними губами проговорил он умирающей.

Затем подождал, пока Педро Парамо поможет ей сесть и опереться на спинку кровати. Сусана Сан-Хуан, все еще полусонная, высунула язык и проглотила облатку. «Мы были так счастливы, Флоренсио», – промолвила она и снова погрузилась в могилу своих простыней.

– Донья Фауста, видите вон то окошко в Медиа-Луне, где всегда горит свет?

– Нет, Анхелес. Не вижу я никакого окна.

– Это потому, что в комнате сейчас темно. Может, у них беда какая стряслась? Ведь свет-то горел уже больше трех лет, из ночи в ночь. Те, кто там бывал, говорят, это комната жены Педро Парамо; бедняжка умом тронулась и темноты боится. И вот, пожалуйста: свет погас. Разве не дурной знак?

– Наверное, умерла она. Уж очень была хворая. Людей перестала узнавать и сама с собой разговаривала. Ох, и тяжкое бремя взвалил на себя дон Педро с такой-то женой.

– Поделом ему, Фауста. И даже мало будет.

– Глядите, в окне еще темно.

– Бог с ним, с окном, идемте-ка лучше спать. Поздно уже нам, старым, в такой час по улицам бродить.

И две женщины, вышедшие из церкви незадолго до одиннадцати, нырнули под свод галереи; однако их внимание привлекла тень человека, шагающего через площадь в направлении Медиа-Луны.

– Смотрите, донья Фауста. Вроде как доктор Валенсиа, вам не кажется?

– Похож. Хотя глаза у меня настолько плохи, что и не признала бы его.

– Да вспомните, он всегда носит белые брюки и черный пиджак. Держу пари, в Медиа-Луне случилась какая-то беда. Глядите, как торопится, будто подстегивает его кто.

– Только бы и вправду ничего серьезного. Может, воротимся и скажем падре Рентериа, чтобы шел туда, не то умрет горемычная, не исповедавшись?