Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

– Ну, если навскидку, тысчонок двадцать для начала не повредит. Как по-вашему? Только, пожалуй, хозяину этого мало покажется – желания-то у него хоть отбавляй. Стало быть, сойдемся на пятидесяти. По рукам?

– Я дам сто тысяч, – сказал Педро Парамо. – Сколько вас?

– Триста человек.

– Хорошо. Я предоставлю еще триста для подкрепления вашего отряда. Через неделю вы получите и людей, и деньги. Деньги целиком ваши; людей даю на время. Когда в них исчезнет нужда, отправьте их обратно. Договорились?

– Еще бы.

– Значит, через неделю, господа. Рад нашему знакомству.

– Ладно, – обратился к нему выходивший последним. – Но попробуйте только нарушить слово, и еще услышите о Персеверансио. То есть обо мне.

Педро Парамо протянул ему руку на прощание.

– Как по-твоему, кто у них главный? – спросил он Аспида немного погодя.

– Сдается мне, тот пузатый, что сидел посередине и глаз не поднимал. Чую, он это. А я редко ошибаюсь, дон Педро.

– Нет, Дамасио, главный у них – ты. Или не желаешь иметь дел с революционерами?

– Наоборот, уже не терпится. Вы же знаете, я в стороне от хорошей заварушки не останусь.

– Ну, стало быть, ты сам все видел и в моих советах не нуждаешься. Возьми с собой триста человек, которым доверяешь, и примкни к этим повстанцам. Скажи, что привел обещанных людей. Остальное – на твое усмотрение.

– А что насчет денег? Их тоже отдать?

– Возьмешь по десять песо на каждого. Только для насущных расходов. Передай, что остальное будет дожидаться их здесь. Времена нынче смутные, ни к чему таскать с собой такую кучу денег. Кстати, как тебе именьице на Пуэрта-де-Пьедра? По душе? Прекрасно. Отныне оно твое. Свезешь записку моему адвокату в Комале, Херардо Трухильо, и он тут же перепишет собственность на тебя. Что скажешь, Дамасио?

– Не вопрос, хозяин. Хотя я с удовольствием провернул бы это дельце и без ранчо. Как будто вы меня не знаете. Но в любом случае спасибо. Моей старушке будет чем заняться, пока меня дома нет.

– И еще: раздобудь заодно скотины несколько голов. Движения на том ранчо не хватает, жизни.

– Как насчет зебу?

– Выбирай на свое усмотрение, и пускай твоя жена за ними приглядит. Теперь вернемся к делам. Постарайся не отходить слишком далеко от моих земель, чтобы другие, если придут, видели, что место занято. И ко мне наведывайся по возможности или когда новости будут.

– Тогда до встречи, хозяин.

– Что она говорит, Хуан Пресиадо?

– Что прятала свои заледеневшие ступни между его ног, и они согревались, как в печке, где золотится хлеб. Говорит, он покусывал ей ноги, утверждая, что те похожи на вынутый из печи золотистый хлеб. Она прижималась к нему во сне, становясь единым целым, растворяясь в небытии, чувствуя, как поддается ее плоть, словно борозда, отверстая раскаленным железом, и вот уже сладостное тепло сильными толчками бьется о ее мягкую плоть, все глубже и глубже, вырывая у нее стон. Но его смерть причинила ей гораздо больше боли. Вот что она говорит.

– Кого она имеет в виду?

– Вероятно, того, кто умер раньше.

– Кто бы это мог быть?

– Не знаю. Она говорит, в тот вечер он опоздал; ей почудилось, что он вернулся очень поздно, возможно, на рассвете. Она смутно помнит, как ее сиротливые оледенелые ноги словно укутали во что-то и согрели. Проснувшись, она обнаружила, что ступни обернуты газетой, которую она читала, пока ждала его, и которую уронила на пол, не в силах бороться со сном. Этой самой газетой и были обернуты ее ноги, когда пришли сообщить, что он умер.

– Видать, ящик, в котором ее похоронили, развалился: доски вроде как скрипят.

– Да, я тоже слышу.

Той ночью она опять видела сны. Зачем этот бурный поток воспоминаний? К чему эта нежная музыка прошлого? Нет чтобы просто умереть…

– Сеньора, Флоренсио погиб.

До чего большим был тот человек! До чего высоким! А голос жесткий. Сухой-пресухой, как безжизненная земля. Его очертания расплывались, будто за пеленой дождя; или пелена опустилась потом? Что он сказал? Флоренсио? Какой Флоренсио? Мой? О, почему я тогда не заплакала и не утопила тоску в слезах? Нет Бога на свете! Разве не просила я Тебя, Господи, защитить его? Присматривать за ним? Но тебя заботят только души. А мне нужно его тело. Обнаженное, пылающее от любви; кипящее от желания; рождающее трепет у меня в груди, в руках. Я хочу прильнуть к нему своим прозрачным, невесомым телом, послушным его натиску. Что мне теперь делать со своими губами, если его рот не накроет их? Что станет с моими бедными губами?

Наблюдая за беспокойными метаниями Сусаны Сан-Хуан, Педро Парамо стоял у двери и считал секунды очередного затянувшегося кошмара. Масло в лампе потрескивало, пламя мерцало все слабее и слабее. Скоро оно погаснет совсем.

Если бы она, по крайней мере, страдала от боли, а не от этих беспощадных, бесконечных, изнурительных снов, он бы нашел способ ее утешить. Вот о чем думал Педро Парамо, пристально глядя на Сусану, следя за каждым ее движением. Что, если и она угаснет вместе с этим тающим язычком пламени, при свете которого он за ней наблюдал?