Пчелиный пастырь

Он опять стал ходить танцевать на площадь. «Чемберлен» чередовался с пасодоблем. «El gato montes»[60]! Это, конечно, была дань как духу Мюнхена, так и погибшим на войне в Испании. К танцам, особливо к «тансам», политика никогда не примешивается; к тому же у Лонги отроду не возникало желания стать монахом, хотя бы и красным.

На губах у Лонги вновь заиграла его прежняя улыбка, и он сумел поступить так, как поступает с пастушкой отвергнутый пастух. Он отомстил за себя в духе commedia dell’arte[61] и в духе испанской комедии, только отомстил, не пользуясь никакими масками. Он был то смешлив, то серьезен — тень и солнце, и это, а также три ямочки: две на щеках, одна на подбородке — дало ему ключ к Лаборатории.

В этом году Лаборатория имени Араго приняла на летнюю практику пятерых студентов-ихтиологов — двух парижанок, немку и двух жителей Тулузы. Группа эта, несмотря на все различие ее членов, оказалась однородной. Они были одного возраста, и это служило и паролем, и признаком того, что это «свой». Баньюльское счастье снова засияло, но уже без черного ангела — Анжелиты и вдали от сына рыботорговца и его картин, в которых светило солнце полночных стран; go home[62], маленькие сирены.

Вышеупомянутая группа ходила в Красное кафе — Зеленое становилось все более и более правым. В Красном Лонги чувствовал себя среди своих. Молодых людей из Лабо звали Кристоф и Фабрис. Соотечественники Клемансы Изор[63], хоть и были учеными, писали символические стихи, пребывая в неведении о том, что можно писать иначе. Девушек звали Марта, Натали и Сильвия. Марта, немка из Кобленца, большая кукла с незабудковыми глазами, вальсировала так, как может вальсировать уроженка рейнских берегов, танцующая испанский вальс «Sobre las olas…»[64]. У нее это получалось очень изящно. Сильвия, у которой было смазливое личико, предавалась мечтаниям. И еще там была Натали. Ей исполнилось двадцать два года — она была уже на четвертом курсе и должна была получить диплом лиценциата, но ей нельзя было дать даже этих лет, и сознание того, что она так молодо выглядит, было для нее источником неисчерпаемого запаса свежести. «Лабораторцы» много читали. Оба тулузца, знакомые только с литературными конкурсами Тулузы, открыли для себя нечто новое в обществе этих девушек, которые знали Кокто, Арагона, Андре Бретона, Монтерлана, Дрие ла Рошеля и Мальро. Тогда они были без ума от Хемингуэя. Обретшему себя Арлекину больше всех нравилась Натали. Но так как Натали была сдержанна, молчалива, быть может, застенчива или попросту требовательна, он обошел препятствие, вальсируя с Мартой. Та кружилась с легкостью умопомрачительной, и он говорил ей, что Эйнштейн был совершенно прав, когда заметил, что существует некая взаимозависимость между массой и скоростью. Эта немецкая кукла снова становилась тяжеловесной, как только прекращала кружиться; прошло несколько дней, прежде чем она поняла комплимент.

С ней было легко, но зато эта Лорелея из Кобленца понятия не имела об Аполлинере, о епископе и колдунье[65]. По правде говоря, она была глупа как пробка. Он все больше и больше уставал от нее, ревность Натали все росла. Полька метелок! Горилла пускается в пляс (член Комитета по проведению празднеств Сагольс не пренебрегал и другими танцами). Меняйте дам! Натали очутилась в объятиях Эме — пожалуй, более крепких, чем того требовали обстоятельства, — и там и осталась. Марта сделала отсюда вывод — это убеждение она сохранила до конца своих дней, — что латинская раса непостижима, и утешилась с неким совсем необразованным испанцем, чем доказала, что отнюдь не являлась последовательницей Декарта. Она говорила ему очаровательные глупости на языке Рильке. Он отвечал ей непристойностями на языке Сервантеса. Они познали романтическую идиллию, попивая в зависимости от того, который был теперь час, «томатный» или пиво и поедая «шиши фрежи».

Однако эту игру Эме Лонги выиграл лишь наполовину. Он не сумел нарушить душевное спокойствие Анжелиты. Он возобновил с ней корректные отношения и преуспел в том смысле, что теперь в свою очередь заставил злиться Христиансена-рыботорговца. Она как ни в чем не бывало расспрашивала Лонги о его занятиях живописью. Не давала ли она ему понять, что вновь готова позировать? С нее станется. Белесые глаза датчанина метали молнии.

Как-то вечером на Большом острове Анжелита рассказала ему некоторые подробности из жизни Капатаса, например о том, что он стал пить запоем после того, как жена его сбежала, а дом сгорел. Это он знал. А еще она рассказала о том, как Эспарра излечился от этого. У него было тогда несколько ульев, за которыми он ухаживал, когда оставалось время от шитья домашних туфель. Он с грустью видел, что его ульи теряют в весе. Соты пустели. Капатас понял. Пчелы не выносят пьяниц. Вот почему, когда ели карголаду, Капатас отказался от почтальонова аперитива…