Павлинье перо

Через несколько дней после своего приезда в Каир, где у него были дела, Мулей-ибн-Измаил позвонил по телефону к Мэрилин. Американская журналистка чрезвычайно ему понравилась. Не сомневался, что чрезвычайно понравился ей и он. Мулей считал себя неотразимым. Многочисленные успехи у женщин, затем большие удачи в политической карьере усилили в нем эту веру. Еще недавно перед каждым своим действием он мысленно обсуждал три возможности: худшую, лучшую и самую лучшую. Теперь с худшими почти не считался: они маловероятны. Лучшей возможностью в настоящем случае был роман с Мэрилин, а самой лучшей, пожалуй, и брак с ней* «Разумеется, она очень блестящая партия: красавица, знаменитость и, наверное, богачка» (он слышал о ее огромных гонорарах). «Правда, есть и минус: как народ отнесется к моей женитьбе на христианке?» Он теперь думал, что марокканский народ очень следит за его личной жизнью. «Ну, там будет видно!» — думал он, как мог бы думать Наполеон, начиная сражение под Аустерлицем. Было, наконец, и дело. Он очень хотел дать ей интервью. Разумеется, это надо сделать так, чтобы не он просил ее, а она попросила его. Заговорил он с ней по телефону радостно, тоном старого знакомого. Сказал, что ему удалось достать два кресла в тот кинематограф, где все всегда нарасхват, и предложил ей поехать с ним, — «говорят, это замечательный фильм!»

Она согласилась с некоторым недоумением. Но в этот вечер ей было нечего делать, вообще, она уже скучала в Каире и собиралась улететь тотчас после интервью с Насером. Была вдобавок в плохом настроении духа. Утром через свою редакцию получила от неизвестного ей читателя издевательское письмо по поводу недавней своей статьи. Автор, долго проживший в восточных странах, говорил» что она не имеет никакого представления о Востоке, что она просто по-женски восхищается дешевой поэтичностью людей в белых тюрбанах и что она лучше сделала бы, если б вернулась в Соединенные Штаты и писала о дамских модах.

Несмотря на миллионный тираж ее журнала, Мэрилин очень редко получала оскорбительные письма. Была общей любимицей » просто не думала, что у нее могут быть враги. Письмо не только очень раздражило ее, но и расстроило. «Разумеется, этот господин врет со злости или от зависти! Может быть, он сам захудалый журналист или просто неудачник или у него болезнь печени?.. Есть ли хоть доля правды в том, что он пишет? Разумеется, нет!» — говорила она себе. Но в душе у нее все-таки шевельнулась мысль, что маленькая, очень маленькая, крошечная доля правды может быть в словах этого негодяя. Действительно, ей в свое время необычайно понравился гигант-красавец Ибн-Сауд. Действительно, ей, при всех ее симпатиях к Индии, внушал некоторую антипатию Кришна Менон с его огромным мясистым носом и с костлявыми руками. «Но это ровно ничего не значит. Все вздор, дамского подхода у меня нет. Иден — один из красивейших людей мира, а я о нем писала очень критически».

В отличие от Мулея, она не была влюблена в себя, хотя могла бы быть: знала, что умна, талантлива, обворожительна. Столько людей было в нее влюблено! Ей не раз предлагали руку приятные и даже интересные люди, правда, все-таки неравные ей по рангу и известности. Она отказывалась от их предложений. Говорила, что при своих вечных разъездах по миру настоящей семейной жизни иметь не может и не желает брака, который через год или два закончился бы поездкой в Рено. Но теперь в очень дурном настроении духа думала, что ее жизнь сложилась все-таки неудачно, что ждать больше нечего: еще поездки, еще интервью, еще перепечатки ее статей в «Reader's Digest» — и, в сущности, больше ничего, разве только что книга станет bestseller-ом, да и живут такие книги много, если три месяца.

После обеда Мулей за ней заехал. Был в смокинге, с бриллиантовыми запонками. «Это в кинематограф...» Он показался ей немного вульгарным. Говорил с ней очень много и изысканно, как, по его мнению, разговаривали в лучших парижских салонах; в Париже до войны еще существовали салоны, но он в них никогда не бывал. Раза два спрашивал ее, с кем у нее предполагаются в ближайшие дни политические беседы. Она тотчас поняла, чего он хочет; да понять было и нетрудно. Однако для интервью с ней он был еще недостаточно известен. Она сделала вид, что не понимает.

— Послезавтра у меня назначена беседа с Бикбаши.

— О!

— У меня бывали беседы и с более высокопоставленными людьми... Кстати, думаете ли вы, что ваш султан мог бы поговорить со мной?

Его Величество убежденный демократ, но получить у него аудиенцию было бы трудно даже такой знаменитой журналистке, как вы. Впрочем, могу вам сообщить, что некоторые сановники, в том числе и я, хорошо знают все мысли Его Величества. И нам хорошо известно, что вы защищали и защищаете наше дело. Говорят, вы влюблены в Средний Восток, — сказал он, многозначительно на нее глядя. Но уже начинался спектакль.