Павлинье перо

Если попадались постоялые дворы, он останавливался там и ругался, что нет баранины и что спать надо вповалку. В Париже он с Гуссейном жил в отеле «Крийон». В Марокко же и постоялых дворов было не много. Уже не очень далеко от Мекнеса он после некоторого колебания попросил гостеприимства у известного ему, как всем, понаслышке Омара-ульд-Ибрагима. Колебался потому, что не любил отшельников и знал, что накормят очень плохо.

Омар был глубокий старец, с доходившей до пояса желто-седой бородою. Говорили» что ему сто лет, на самом деле ему было за восемьдесят. Во всей округе ходили благоговейные рассказы о его уме, учености, проницательности и святой жизни, К духовенству он не принадлежал, но был больше чем халил: был поэт, угодный Богу.

Знал наизусть Коран и вечно перечитывал книги Сунны, как и некоторые другие, оставшиеся от «Джахилиа», от «темной поры», от времени, предшествовавшего Пророку. Думал, что и в них есть настоящие сокровища поэзии, красоты и глубины. Сам был поэтом, хотя писал не много. Говорил на древнем, настоящем языке, очень выразительно и почти всегда торжественно. Жил он в крошечной черной кайме, настолько низкой, что Якуб в ней стоять не мог. На земляном полу было несколько циновок. Костер внутри не зажигался даже в зимние дни. В крошечном саду росли оливковые деревья.

К Омару приходили люди даже из далеких деревень, сообщали о своих делах и просили совета, так как он все понимал и всех видел насквозь. Его советы удовлетворяли людей, а часто приводили в восторг: настоящий любимец Аллаха. Не давал он только медицинских советов и отвечал, что этому делу не учился, да и незачем и невозможно человеку лечиться. Платы никогда не принимал, но из соседней деревни ему часто приносили то крынку молока, то овощей. От этого не отказывался: находил, что поэтам хорошие люди и должны помогать. Если же ему забывали приносить еду, то питался оливками и еще какими-то кореньями: в растениях знал толк, как в людях. Своими скудными припасами охотно делился с прохожими: его, им самим когда-то построенная, хижина находилась у проезжей дороги, и у него в дурную погоду, особенно в месяцы сирокко, часто просили приюта.

Он всех к себе впускал, даже руми и иехуди, даже если угадывал, что прохожий — нехороший человек. Никакому разбойнику не приходило в голову его ограбить, и не только потому, что у него ничего не было, кроме циновок, круглого низенького столика, убогой посуды и нескольких десятков книг: слишком действовала и на худых людей его репутация праведной жизни, его величественная наружность и внушительная речь.

Когда Якуб постучался к нему, старик уже помолился, сидя на красном куске сукна и припадая головой к земле. Якуб с необычным для него смущением объяснил, что хочет только переночевать, а завтра на рассвете пойдет дальше. Старик молча его выслушал, глядя на него в упор сверлящим взглядом уже выцветавших глаз под густыми желто-седыми бровями. Омар-ульд-Ибрагим умел по наружности и по говору различать племена и признал, что этот гость со смуглым, почти темным лицом — из рода, давно скрестившегося с неграми и с ренегатами, то есть с потомками руми, бежавших из европейских армий и тотчас в Африке принявших ислам. Ренегатов в Марокко презирали еще больше, чем христиан и евреев. Но старик не считал презрение чувством, достойным поэта. Часто он испытывал незнакомых людей своим способом. Дав согласие приютить пришельца, так же внимательно на него глядя, он неожиданно прочел ему свою любимую сурату. Якуб слушал с недоумением.

— В пору конца темноты, — сказал Омар-ульд-Ибрагим, — жил один знаменитый поэт. Его звали Лебид. Он был врагом Магомета и ненавидел его. Но когда он услышал эту сурату, Лебид воскликнул, что ее мог написать только великий поэт, истинный пророк. И он преклонился перед Магометом и принял ислам. Что ты об этом думаешь?

Якуб ничего об этом не думал и только хлопал глазами. И старику стало уж совсем ясно, что это тупой» нехороший человек, который, верно, не только не молился, но никогда в жизни не любовался бархатным звездным небом. Он подал Якубу таз и кувшин, затем показал ему место на циновке у столика и достал хлеб. Отдал гостю две трети, себе оставил треть.

У Якуба была с собой фляжка с финиковой водкой — покупал в дороге, входя с проклятиями в лавки руми и иехуди. Он не удержался, вышел из хижины и в стороне, оглянувшись, залпом выпил все, что во фляжке оставалось. Старик тотчас догадался, зачем он выходил.