Павел I

Прощенные награждались ласковым словом, пенсией, повышением в чине, возвращением в службу, после чего получали новые громы, молнии, аресты, окрики и уже не могли простить царю его михайло-архангельских выходок, ибо каждая новая вспышка царского гнева напоминала им о том, что они должны жить в страхе, а они слишком уже привыкли за время екатерининского правления ценить свое благородное достоинство, слишком отвыкли видеть в своем царе местночтимого Бога и слишком приучились считать его не более чем первым среди равных.

Говорят, что реформы легли позорной тяготой только на жизнь служащих дворян и что народ был сильно обнадежен правлением императора Павла. «Неудовольствие увеличивается со дня на день, – писал о состоянии петербургского дворянства один иностранный наблюдатель летом 1797-го года, когда ни о каком заговоре еще не было и проблеска. – Беспрестанные нововведения, неуверенность в том, что можно сохранить занимаемое место на завтрашний день, доводят всех до отчаяния <…>. Императора любят только низшие классы городского населения и крестьяне» ( Из донесения прусского посланника Брюля 16 июня 1797 // Шумигорский 1898. С. 92–93).– «Народ, – говорят, – был счастлив. Его, – говорят, – никто не притеснял. Вельможи не смели обращаться с ним с обычною надменностью; они знали, что всякому возможно было писать прямо государю и что государь читал каждое письмо. Им было бы плохо, если бы до него дошло о какой-нибудь несправедливости; поэтому страх внушал им человеколюбие. Из 36 миллионов людей по крайней мере 33 миллиона имели повод благословлять императора, хотя и не все осознавали это» ( Коцебу. С. 299). «Слава государя в качестве справедливого судии доходила до простого крестьянина. <…> Строгости Павла, по мысли простолюдина, шли прежде всего против господ» ( Клочков. С. 582).

Жаль, но пашенные мужики мемуаров не пишут, и мы только априори можем предполагать, что, раз уж они, согласно своей патриархальной ментальности, любят всякого царя, ибо считают, что царское предназначение – навести в стране порядок и дать волю, то тем более они должны любить такого царя, который публично преследует их господ. Трудно отвечать за 33 миллиона. Конечно, они были обнадежены доверием императора, повелевшего им присягать наряду с прочими сословиями, – они решили, что всех их освобождают от помещиков и подчиняются они теперь только самому государю. Скоро, однако, выяснилось, что присяга – сама по себе, а принадлежность барину – сама по себе, и что государь, наоборот, раздает государственных крестьян – господам. Они были обнадежены манифестом 5-го апреля и скоро стали толковать его на свой лад как манифест о трехдневной барщине, и более того: «будто с каждого двора на помещика должен трудиться один мужик два дня и одна баба – день» ( Эйдельман 1982. С. 120).Им растолковали: это манифест о том, что каждый помещик волен разрешать своим крепостным не работать на себя по воскресеньям. Один из пашенных мужиков лаконично объяснил смысл происходящего: «Вот сперва государь наш потявкал, потявкал да и отстал: видно, что его господа переодолели» ( Клочков. С. 582).

Ущемление дворянских вольностей совсем не означало ущемления их вольготностей в отношении к крепостным мужикам, а человеколюбивые манифесты Павла означали только то, что дворянам надлежит учиться у своего императора человеколюбию. Может быть, самым сильным выражением мнения народного явилось почти полное исчезновение самозванцев после смерти императора. Ни одному бродяге не пришло в голову назвать себя его именем. Знать, тоже не хотели его возвращения. [18]

8 ноября

СОБОР МИХАИЛА АРХАНГЕЛА