Павел I

Посему, когда в том же 1780-м году в Россию приехал наследник Фридриха – его племянник Фридрих Вильгельм, – Екатерина хотя и встретила его дворцовыми церемониями, сообразными высочественному сану гостя, но встретила совсем не так, как четыре года назад Фридрих встречал в Берлине ее наследника: то есть без парадов и триумфальных арок, а о подписании каких-то подобающих укреплению Северного альянса бумаг речь и вовсе не заходила. Отношения с Пруссией зависали в неопределенности, стеснительной для Фридриха и оттого выгодной Екатерине. Никита Иванович Панин с удручением наблюдал за разломом оси, на которой была нацеплена его система, и ему оставалось только в очередной раз возлагать надежды на будущее своего воспитанника.

Воспитанник, между тем, благодаря отсутствию запретов сообщаться с высокими иностранными гостями, оказал своему косвенному родственнику ласковое сочувствие. Говорят, когда Фридрих Вильгельм при отъезде своем прощался с Павлом, то в присутствии Никиты Ивановича оба они поклялись друг другу в вечной нерушимой союзности. Между ними началось тайное от Екатерины сообщение – сначала через прусского посланника в Петербурге графа Герца, а после того, как Герц уехал из России, через Герцова приятеля – Алопеуса, прусского немца, состоявшего на русской службе. Алопеус писал сказанное ему Павлом – Герцу в Берлин, а Герц передавал слова Павла Фридриху Вильгельму и наоборот. «Чтобы эти сношения не были вполне поняты, – вспоминал Герц о второй половине 80-х годов, когда Фридрих Вильгельм уже наследовал прусский престол после смерти своего великого дядюшки, а Павел еще по-прежнему числился наследником нашего, – и чтобы они представляли менее опасности, если бы неутомимые агенты Екатерины открыли их, придумали особенные названия для разных лиц и предметов. Так, великий князь был мейстер Грен, прусский король – фон Д…б…г, Алопеус – Штралькорн<…> и т. д. Этим-то путем, неизвестным ни берлинскому министерству, ни прусскому посольству в Петербурге, оба принца поддерживали между собою дружественные связи и взаимное доверие. Когда в сентябре 1787 года король спросил, между прочим, какой союз предпочитает великий князь – французский или английский, Павел Петрович высказался в пользу последнего и прибавил: «Бог знает, как сложатся обстоятельства, когда я приобрету влияние на дела; пока могу сказать только, что неизменна моя приверженность к системе, связующей меня с прусским королем, и что я от всего сердца буду согласовываться с его намерениями». Подобные признания, узнай о них императрица, навлекли бы неприятные последствия на великого князя» ( Кобеко. С. 376).

Конечно, никаких тайн императрицы Павел не мог бы выдать своему прусскому другу, даже если бы захотел предупредить его об опасностях, грозящих Пруссии от Екатерины: Павел не знал этих тайн, ибо не был допущен к их обдумыванию. Что же касается генеральных движений империи, вроде овладения берегами Черного моря, – так о них была известна вся Европа, потому что после согласия с Иосифом поддержку нашей следующей войны с Портой стали искать и у союзников Австрии. «Одни только турки да пруссаки опасны для спокойствия Европы, – говорил Потемкин французскому посланнику. – Согласитесь, что турки – бич человечества. Если бы три или четыре сильные державы соединились, то было бы весьма легко отбросить этих варваров в Азию и освободить от этой язвы Египет, Архипелаг, Грецию и всю Европу. Не правда ли, что такой подвиг был бы и справедливым, и религиозным, и нравственным, и геройским подвигом? К тому же если бы вы согласились способствовать этому делу и если бы на долю Франции досталась Кандия или Египет, то вы были бы достойно награждены» ( Сегюр. С. 373).

Но все сие было только поэзия воображения, ибо, как практически возражал Потемкину французский посол, «нельзя разрушить такое государство, как Турция, не разделив его на части, а в таком случае нарушатся все торговые связи, все политическое равновесие Европы <…>. Одного Константинополя довольно, чтобы разъединить державы, которые вы хотите заставить действовать заодно. Поверьте мне, что главнейший союзник ваш, император австрийский, никогда не допустит вас овладеть Турцией» ( Сегюр. С. 373–374).

И действительно, лишь только наши армии приближались к Днестру или Дунаю, европейские политики тотчас прозревали за этим приближением нарушение мирового равновесия, и то Франция, то Англия, то Швеция начинали разными коварствами подсекать начинания Екатерины и Потемкина.