Паутина

Минувъ дв затворенныя двери, Вендль остановился y третьей и, на этотъ разъ, постучалъ. Отвта не послдовало, но, когда Вендль терпливо постучалъ во второй разъ, дверь распахнулась, и, на порог ея, въ сильномъ бломъ свт ацетиленовой лампы, появился самъ хозяинъ этого длиннаго, стараго, скучнаго дома — Симеонъ Викторовичъ Сарай-Бермятовъ. Нахмуренный и недовольный, что его потревожили, съ привычною сердитою складкою между густыми бровями, какъ черными піявками, на желтомъ лбу желчнаго, сорокалтняго лица, онъ нсколько прояснился, узнавъ Бендля. Черные, безпокойные глаза повеселли. Замтно было, что этотъ сухощавый, средняго роста, стройный брюнетъ когда то былъ очень красивъ, да еще и сейчасъ можетъ быть красивъ, если захочетъ, — несмотря на начинающую свтиться со лба лысину. Черты лица сухи, но благородны и почти правильны; только легкая расширенность скулъ выдаетъ старую примсь татарской крови. Голова на широкихъ плечахъ сидитъ гордо и мощно, движенія тла, въ красивомъ и изящно сшитомъ темно-синемъ, почти черномъ костюм, смлы, сильны и гибки. Словомъ, былъ бы молодцомъ хоть куда, лишь бы избавились глаза его отъ тревожнаго выраженія не то гнва, не то испуга, точно человкъ этотъ — не то обдумываетъ преступленіе, не то только что сейчасъ укралъ y сосда часы и ищетъ въ каждомъ новомъ лиц сообщника, какъ бы ихъ спрятать. Подъ гнетомъ же этого выраженія, лицо Симеона Сарай-Бермятова производило довольно отталкивающее впечатлніе, особенно, когда правую щеку его начиналъ подергивать нервный тикъ. Подъ острымъ, пронзительнымъ взглядомъ его, принимавшимъ, по мр его любопытства къ разговору, почти лихорадочный блескъ, становилось непріятно и тяжело, такъ что долгой бесды съ Симеономъ Сарай-Бермятовымъ никто почти не выдерживалъ. Въ обществ губернскомъ этотъ господинъ далеко не пользовался любовью. Вендль, одинъ изъ немногихъ, умлъ приблизиться къ этому непривтливому, нелюдимому, съ темною душою, существу. И Симеонъ Сарай-Бермятовъ тоже, по своему, любилъ Вендля, врилъ ему, насколько умлъ, и почти всегда былъ радъ его видть.

Комната, въ которую Симеонъ ввелъ Вендля, была довольно неожиданна въ такомъ старомъ, некрасивомъ и облупленномъ снаружи дом, ибо наполнялъ ее не только большой и умлый, со вкусомъ сдланный, кабинетный комфортъ, но было даже не безъ претензій на хорошую дорогую роскошь… Вендль сразу замтилъ, что хозяинъ не весьма въ дух, и, какъ опытный врачъ этой мрачной души, сейчасъ же принялся «разржать атмосферу». Медленно снимая армякъ свой, — онъ неугомонно звенлъ тритоньимъ своимъ смхомъ.

— Извини, Симеонъ Викторовичъ, что я вхожу въ твое святилище въ этой хламид. Но — откровенно говоря: вестибюль вашъ въ такомъ образцовомъ порядк, что страшно оставить тамъ верхнее платье. Во первыхъ, ваша двственница — какъ ее? Марутка? Михрютка? — иметъ обыкновеніе избирать пальто гостей ложемъ своихъ отдохновеній. Это еще не такъ важно, но двственница — чудовище признательности. Всякій разъ, что она выспится на моемъ плащ, она непремнно, въ благодарность, оставляетъ въ немъ двухъ-трехъ клоповъ. A они потомъ выползаютъ здороваться съ публикою въ самые неожиданные моменты, нисколько не заботясь, кстати они или нтъ. Въ послдній разъ было на скетинг, — третьяго дня, благотворительный праздникъ въ пользу новорожденныхъ глухонмыхъ. Подлецъ выползъ на воротникъ и непремнно желалъ, чтобы я его представилъ генералъ-губернаторш, съ которою я велъ эстетическій разговоръ о превосходств Брюсова надъ Блокомъ. Если-бы, не мое израильское происхожденіе, оно еще куда бы ни шло. Клопъ на россіянин, — на теб бы, напримръ, — это что-то даже стильное, патріотическое, истинно-русское. Но клопъ на нашемъ брат, жидо-масон, это уже вызывающая претензія, персонажъ изъ буренинскаго фельетона. Затмъ: y васъ бывая, каждый разъ надо опасаться, что назадъ придется хать, вмсто своего платья, въ попон или одял. О такой мелочи, какъ калоши, я уже не говорю. Твои собственные, кожаные, по ног, непремнно должны исчезнуть неизвстно куда, a теб, взамнъ, останутся неизвстно чьи резиновыя драныя, одна съ литерой Д, a другая съ литерой О, которую, однако, надо почитать за Ю, потому что это, видите ли, y нея только палочка и хвостикъ отвалились отъ древности…

— Да, — отвчалъ съ досадою Симеонъ. Голосъ y него былъ глухой и мрачный, говоръ отрывистый, быстрый, угрюмо-вдумчивый, — скрытной и одинокой мысли голосъ. — Ты, къ сожалнію, правъ. У насъ вчный хаосъ. Безобразный и непристойный. A ужъ теперь, когда Аглая и ея врная Анюта скитаются по пригородамъ, выискивая дачу, исчезъ послдній порядокъ, и повсюду въ дом совершенный цыганскій таборъ или даже адъ. Садись, пожалуйста.

Онъ пододвинулъ Вендлю кресла, въ мягкой кож которыхъ тотъ, съ удовольствіемъ усталости, утопилъ горбъ свой. Оглядывая знакомую обстановку, Вендль остановилъ глаза на обновк: великолпномъ книжномъ шкаф, еще безъ книгъ, краснаго дерева, въ стил empire, съ бронзовыми колонками и каріатидками ручной работы, поддерживающими углы верхняго и средняго карниза.

— Ба! новый шкафъ?

— Новый.