Пацифист. Берта

Миляев вдруг ясно вспомнил всю ату картину. Он сидит на своем месте у театра Вахтангова, скучает. Сидит отрешенно, не зазывает к себе клиентов, как это делает расположившийся недалеко Славик Фомин. На заборе рядом прикноплены его работы. Он не смотрит на прохожих, будто их нет, хотя они и толпятся у портретов, больше смотрят, чем заказывают. Цена сходная, как и у других, написана на табличке. Хочется есть, он подумывает, что пора сворачиваться, сороковник уже заработал, пока хватит. Вечером пойдет ужинать в «Пельмени» или посидит в «Адриатике» возле австрийского посольства - там спокойно. А может быть, вообще никуда не пойдет.

.Но вот по улице движется веселая стайка школьников, глаза широко раскрыты у всех, -они ловят взглядами каждую мелочь и приговаривают смешно: «Дывы, дывы…» И охают, и ахают от удивления и восторга.

Он жестом приглашает молодежь .на стульчик, но они все смущены, они смеются, отворачиваются, не решаясь присесть к столичному художнику. Но вот одна девушка набирается храбрости и присаживается, складывает руки на острых коленках. Все остальные становятся полукругом у него за спиной, это его раздражает- он терпеть не может, когда дышат в затылок. Но сейчас он настроен благосклонно. Ему понравились в девочке эта провинциальная застенчивость, искреннее любопытство .и робость. Он берет в пальцы мелки, прикасается к шершавой бумаге…

Они почти не разговаривают. Девочка не спускает с него глаз, на вопросы отвечает смущенно, стесняясь своего акцента, а он конечно же спрашивает: «С Украины?», она кивает головкой: из-пид Киева»- И потом снова долго-долго молчит, сидит ровно, не двигаясь, как перед объективом фотоаппарата, а позади слышно восхищенное: «Дывы, дывы, як похоже! Ну настояща Оксанка!» И он рад, что его работа нравится, он весел, он улыбается и шутит. И, ставя автограф, наверняка денег никаких не взял, подарил на память, пожелал хорошего отдыха и новых впечатлений…

Пришла с чаем Оксана, и Миляев спросил:

- А сколько взял художник за этот портрет?

- Двадцать рублей.

- Ого!- удивился Женя и снова покраснел.- Жарко тут у вас…

- А ты сними пиджак, давай я повешу в шкаф.

Он послушно отдал ей китель, она открыла дверку шкафа, где висели ее платья (он заметил и школьную форму), повесила на плечики. Потом подошла к столу, поставила кассету в портативный магнитофон, нажала клавишу.

«Двадцать рублей со школьницы!»

Но прошлого больше не существовало, была рядом простая, хорошая девушка, он чувствовал своим плечом ее плечо, лицо ее видел на портрете собственной работы, слушал песню про золотую лестницу и не хотел больше ничего-век. бы так сидеть.

Он наклонился и прикоснулся губами к. ее щеке,..

Ужинали все вместе. Пришли со своей половины дед Трофим с бабкой Христей, появился Степка.

Дед Трофим amp;apos; был в белой сорочке, застегнутой на все пуговицы под самую шею, уже скучал, пока женщины готовили еду, норовил все вызвать из комнаты солдата да поговорить «за жизнь».

Он потянулся, рукой к зеленому графинчику, открыл стеклянную пробку.

- Давай, рекрут, по маленькой,, га? - он лукаво подмигнул* а Женя сразу же поднял, руки.

- Нельзя, дедушка. Узнает, прапорщик Циба…- и осекся.

- Васыль? Та я ему всыплю, вин же сын мий.

- Ну да, всыплешь,- качнула головой бабка Христа.-Як бы. вин тоби нэ всыпан.

- Кому? Батьку?

- Тоби, старый пень.

- Та я…- распетушился, было дед.- Та я. ему…

Но в рюмки все ж налил, N Женя- уловил незнакомый запах самодельной наливки. Посмотрел на› сидевшую напротив Оксану, но та улыбалась, одними глазами!, и: ему самому стало весело* Такой сегодня день хороший^ будто и впрямь свататься; пришел, как. в, книгах Николая Васильевича Гоголя..

Дед поднял стопку, разгладил чинно усы:

- Щоб служилося тоби, хлопче, добре, а мы допоможемо, у нас з военными давня; дружба, на вас в цьому. житти. тальки и надия, щоб войны проклятой не було…

Дед смешно коверкал слова, пытаясь переходить с украинского на русский, н у него не совсем складно по-лучалось, но все было понятно от слова до слова, и сказанное тронуло простотой.

Любовь Кирилловна, мать Оксаны, все подкладывала Жене в тарелку:

- Вы картошечку салом полейте…

Вкусно -язык проглотишь. После однообразной пищи этот нехитрый крестьянский ужин показался изысканной кухней, такой, что даже знаменитая китайская конкуренцию не составит.

По-домашнему уютно было здесь Жене, так, как он себя еще никогда не чувствовал,- а где дом-то его? В Пекине ли? В Тхимпху? В Дели? Даже квартира в Староконюшенном переулке - ни больше ни меньше, а четыре стены, которые, бывало, тоску навеют - хоть вой. И в отцовскую квартиру на площади Маяковского тоже никогда не тянуло, и на дачу в Ватутинку тоже. Чужое все, искусственное.

На улице было темно, поскрипывал снег под каблуками ботинок, тускло горели фонари, под которыми искрились снежинки. Оксана провожала до переулка. Остановились. Оксана на всякий случай оглянулась, но никого нигде, тихо. Только снег упруго скрипнет под сапогом, когда переминаешься с ноги на ногу.