Пасынки судьбы

Звучный лекторский голос то затихал, то вновь разрывал тишину, на слайдах поля сменялись лугами, луга — аллеями и клумбами роз. А я неотвязно думала о тебе. «Среди деревьев есть одно, — продолжал профессор, — на поле том стоит оно…»[45] На простыне, которую Мейвис велели натянуть на стене вместо экрана, возникали поля и деревья: дубы и буки, сосны, ольха, ясень, яблони. Поля демонстрировались в разное время года, что-то говорилось про урожай и спелые фрукты.

— Кончит этот гнусный тип когда-нибудь или нет?! — прошипела сидевшая рядом со мной Цинтия.

В ту ночь ты снился мне среди этих самых полей, под этими самыми деревьями. Твое теплое тело грело мое, а губы были такими же жаркими, как тогда.

— Non, non[46], Марианна, — вскричала мадемуазель Флоранс. — Ты совсем не стараешься.

Я же старалась как могла. Извинялась и улыбалась изо всех сил.

«…очень занят, — писал отец, — подготовкой к благодарственному молебну в честь Праздника урожая. После всех ирландских переживаний, твоих сборов и отъезда в Монтре у мамы сдали нервы, и она два дня пролежала в постели. О тебе все мои молитвы, любимое дитя мое».

В знаменитом замке у озера[47] профессор стоял, прислонившись к колонне, на которой когда-то расписался лорд Байрон.

— Ты чем-то огорчена, малышка Марианна? — участливо спросил он, пока остальные с любопытством рассматривали размашистую подпись.

— Нет, — соврала я. — Вовсе нет.

— Если что, всегда приходи ко мне. Мне можешь рассказывать все что угодно.

Он подошел ближе, положил мне руку на плечо и сказал, что он — мой друг.

В тот день я опять пошла посмотреть, нет ли письма. Тогда, рано утром, я записала адрес Гибб-Бэчелоров и положила бумажку с адресом на твой туалетный столик. А потом на цыпочках вышла из комнаты — ты ведь еще спал.

— Визитные карточки, — поучала нас миссис Гибб-Бэчелор, — следует класть в холле, на поднос или на какой-нибудь подходящий столик. И шрифт, разумеется, должен быть гравированным, а не типографским. Замужняя женщина оставляет три визитные карточки — одну свою и две мужа; если же хозяйка дома не замужем или вдова, на столике в передней достаточно положить только одну карточку мужа.

Она говорила, а я молилась. Я просила у Бога прощения, Я обещала, что не буду пытаться оправдать свой грех, что буду жить с ним и страдать за него, если бы только Господь отнесся сейчас ко мне с милосердием. «Милый Бог, — молила я, — Милый, добрый Бог, пожалуйста, услышь меня».

Миссис Гибб-Бэчелор улыбнулась каждой из нас по очереди:

— И не чурайтесь нитки с иголкой. Дурнушка, которую приучили следить за собой, имеет преимущество перед смазливой неряхой.

В тот день я опять заглянула на полку с письмами, хотя дала себе слово больше этого не делать.

— Малютка Марианна, — сказал мне профессор, — ты не слышала ни слова из того, что я рассказывал на лекции про чувство рифмы у Вордсворта.

— Что вы, профессор, я вас внимательно слушала.

— Неправда, крошка.

С этими словами он приложил к моим губам свой тощий палец и убирать его явно не собирался. При этом он покачал головой, и его парик чуть съехал в сторону. В библиотеке мы были одни.

— К тебе у меня особое отношение, Марианна. Поэтому твое дурное настроение мне тем более огорчительно.

И опять холодный, как лед, палец коснулся моих губ. А его губы раздвинулись в наглой улыбочке, обнажив ряд крупных зубов, выступавших вперед и напоминавших побелевшие от времени надгробия. Мы с ним стояли в нише, я — спиной к окну.

— Многое из того, что я говорю про Вордсворта, предназначается тебе одной, малютка Марианна.

— Прошу вас, профессор…

— Ты учишься из-под палки, девочка.

Он снова вплотную придвинулся ко мне, прижав меня к подоконнику. От него пахло чесноком. Его губы коснулись моей левой щеки, чуть ниже глаза, а рука в это время с легкостью бабочки скользнула по моему бедру. Содрогнувшись и ощутив подступившую к горлу тошноту, я оттолкнула его. Как я могла ему объяснить? «Мы могли бы съездить в Килни, — сказал ты. — Мне бы хотелось показать тебе Килни». Как я могла объяснить ему, что за всю жизнь у меня не было счастливее дня. На мельнице рабочие пожимали мне руку. В Лохе ты показал мне магазин Дрисколла и храм Богоматери Царицы Небесной, а в Фермое — скобяную и мануфактурную лавки, куда вы заходили по пятницам. И ты, и я стеснялись признаться друг другу в наших чувствах, но это почему-то не имело значения.

— Вот какое дело, милочка, — беззаботным голосом обратилась ко мне миссис Гибб-Бэчелор, вызвав меня к себе в кабинет. — Одна маленькая птичка прилетела и рассказала, что ты, оказывается, влюблена.

— Если Агнес…

— Я же не говорю, что это Агнес, милочка. Когда подруга влюбляется, это же сразу видно, согласись? Сердце сердцу, говорят, знак дает…

— Это мое личное дело, миссис Гибб-Бэчелор.

— Несомненно. Но сама посуди, не могу же я допустить, чтобы мои воспитанницы страдали. Как у нас обстоит дело с месячными? Все как часы, надеюсь? Ну-ну, только не надувайся. Мне ли не знать, что творится с молоденькими девочками от любви? Все сроки сбиваются.