Пасынки судьбы

Тогда я рассказала ему, как вышла из своей комнаты с керосиновой лампой в руках и пересекла лестничную площадку. Я призналась, что любить тебя буду всю жизнь, даже если ты будешь презирать и стыдиться меня.

— Что-то ты путаешь, крошка.

И тут я его ударила. Кулаком в лицо, И сказала, что он мне отвратителен.

— И пожалуйста, впредь оставьте меня в покое, профессор, — сказала я совершенно бесстрастным голосом. — Если вам надоела ваша жена, приставайте к Агнес, Цинтии, Мейвис, мадемуазель Флоранс, А от меня отстаньте.

— Только не вздумай рассказать про своего кузена миссис Гибб-Бэчелор, Марианна. Ведь это все твоя фантазия. Пусть это останется нашей с тобой маленькой тайной.

— Но я говорю правду. Все именно так и было.

— Да, да, конечно. Но миссис Гибб-Бэчелор об этом знать не должна. Если она узнает, то в ту же секунду отправит тебя в Англию.

— Вашей жене я об этом говорить не собираюсь: она ведь в отличие от вас ко мне не пристает.

— Прошу тебя, дитя мое, не сердись. Я ведь люблю не тебя, а твою красоту.

Я промолчала, когда же он опять ко мне обратился, то сказала, что, если по моему поведению чувствуется, что я согрешила, это вовсе не значит, что я должна удовлетворять его похоть. Он достал носовой платок и стал прижимать его к щеке, делая вид, что плачет. Но стоило нам подойти к кафе, как он справился с собой и изобразил на лице такую глубокую задумчивость, что никому и в голову не могло прийти, какая сцена только что разыгралась у озера. Когда же я рассказала девочкам, что он обнаглел настолько, что пришлось его оттолкнуть и даже ударить, Агнес Бронтенби стала меня уверять, что я преувеличиваю. А Цинтия, обозвав профессора «старым козлом», посоветовала мне пожаловаться на него миссис Гибб-Бэчелор. Но я-то знала, что в этом теперь нет необходимости, больше у меня с ее мужем затруднений не возникнет.

«Пожалуйста, не думай обо мне плохо. О, Вилли, я по-прежнему так люблю тебя». Эти слова невозможно было написать, их надо было произнести вслух, однако поговорить мы не могли. В результате — самобичевание, мучительная опустошенность, страх, впереди — пугающая неизвестность. Большие зубы профессора, запах изо рта, его колени, пальцы — все это было послано мне в наказание. Разумеется, он учуял, что я согрешила.

Рождество и Новый год я провела с профессором и его женой, с Цинтией, Мейвис и Агнес Бронтенби. А в начале февраля мы, все вчетвером, собрались обратно в Англию.

— Пребывание здесь, безусловно, пошло тебе на пользу, — сообщила каждой из нас в отдельности миссис Гибб-Бэчелор, — Теперь ты совсем другой человек.

Но дома мне не сиделось. Я поняла это, как только вернулась. Я гуляла по парку (нам, бедным родственникам, это разрешалось), проходила мимо псевдоклассической беседки, мимо ив, водоемов, величавых тисов. Разве можно было сравнить Вудком-парк с Килни, тоже, в сущности, его бедным родственником. Килни отпугивал меня, словно какое-то неизведанное, таинственное и жуткое место, и тем не менее, прибавив к своим скромным сбережениям карманные деньги, которые удалось скопить в Монтре, я решила ехать в Ирландию. Ведь не сможет же отец молить Бога, чтобы на его паству снизошел покой, если сам он, узнав про мой позор, надолго этого покоя лишится. А каково будет матери, если на собраниях прихожанок на нее будут украдкой бросать злорадные взгляды?

«Я полюбила Вилли», — написала я в записке, которую им оставила. О последствиях я старалась не думать: представить себе их боль и переносить свою собственную было выше моих сил. Еще я написала, что у меня будет ребенок. Твой ребенок.

4

Из-за снежной бури пароход прибыл в Корк с опозданием на несколько часов. Измученная дорогой, пошатываясь от никак не проходившей морской болезни, я отправилась на Виндзор-террас, надеясь там переночевать, а наутро двинуться дальше. Но окна дома были задернуты занавесками, и на мой стук никто не ответил. Прождав около часа в надежде, что Джозефина куда-то вышла и скоро вернется, я с трудом оторвала от земли тяжелый чемодан и стала спускаться с холма Святого Патрика мимо прилепившейся к крутому склону лавки старьевщика. Я спросила какую-то женщину, где поблизости можно снять дешевую комнату. У Шендонского пансиона, куда она меня направила, вид был довольно затрапезный, пахло несвежей пищей, и деньги просили вперед. На столе в передней стояла статуэтка Девы Марии, ее же изображение висело на стене в моей комнате. Длинные кружевные занавески посерели от пыли, густым слоем лежавшей повсюду: на шкафу, на лестнице и подоконниках, а также на столике в передней, где валялись письма, адресованные давно съехавшим постояльцам. От хозяйки, подозрительного вида дамы, я узнала, что в настоящий момент, кроме меня, в пансионе никто не живет, хотя обычно (поспешила заверить она меня) дом переполнен. Я немного полежала и опять вернулась на Виндзор-террас, но на мой стук, как и прежде, никто не отозвался. Спала я в ту ночь урывками, стоило задремать, как слышались рыдания родителей. Завтракала я в совершенно пустой столовой на несвежей, усыпанной крошками скатерти.