Пасынки судьбы

— Ты уж прости, — произносит он, и ей хочется засмеяться. Ей хотелось бы удивленно воззриться на него, такой он толстый, потный, и рассмеяться ему в лицо, чтобы он понял, как смешон. Неужели он ей рассказывает, что любит какую-то замарашку лет на тридцать моложе его? Да быть не может!

— Мне очень, очень жаль, — бормочет он, глядя вниз, на плиты. Ее собачка послушно лежит у его ног. Высоко над садом пролетает самолет.

Что ж, он хочет жениться? Она увезет его туда, в Давентри, в ту семью, на кухню, где сидит эта жуткая бабушка? Он поздоровается с глупой миссис Тэмм, с Лесли и Дианой? Пойдет на прогулку вместе с мистером Тэммом?

— Просто не верится, Рой.

— Не сердись.

— Ты ее очень любишь?

Он молчит.

— Рой, ты ненавидел меня все время?

— Ну что ты!

Он спал с ней, с этой девицей. Он неуклюже признается, да, на полу, у них в отделе. Снимал эти старомодные очки, клал на бежевый пластик у ножки стола. Запускал пальцы в тусклые волосы.

— Как ты мог?

— Да как-то так, само собой вышло. Это бывает.

Красный, пристыженный, он хочет пожать плечами и не может, слишком расплылся. Какой он противный, думает она. Как Шэрон. Медуза на песке.

— Это смешно! — она кричит, больше не хватает сил сдерживаться. — Ты с ума сошел.

Они и прежде ссорились, как все, по пустякам. Не слишком обижали друг друга, каялись, ссылались на нервы.

— Что ж тут смешного, — спрашивает он, — если кто-то меня любит? Нет, ты скажи, что?

— Она девчонка, тебе за пятьдесят. Разве это нормально? Что у вас общего?

— Мы полюбили друг друга, Генриетта. Любовь никак не связана с нормой. Гессельман говорит…

— Рой, ради Бога, сейчас не до Гессельмана!

— Он говорит, что любовь выводит за пределы обыденного…

— Значит, станешь хиппи-перестарком? Облачишься в хламиду, будешь плясать и медитировать в полях, с оранжевыми? Ты сам говорил, они не в себе. Говорил, Рой.

— Ты сама знаешь, что Шэрон с ними рассталась.

— Привяжешься к бабушке. А уж к отцу…

— Это нечестно, Генриетта. Шэрон надо защитить от семьи.

Она ведь не хочет возвращаться. Как ты можешь?

— Я еще в себя не пришла.

— Иногда надо собой владеть.

— Господи, Рой, если у тебя климакс, сбеги с ней куда-нибудь! Съезди с ней в Маргейт или в Бенидорм, в гостиницу!

Она подливает себе шерри, руки дрожат, лицо темнеет, мрачно пылает, под стать яростному голосу. Ей представляется, как живут эти двое. Вот они на курорте, все на них глазеют, он узнает ее привычки. Узнает, что у нее в сумочке, как она одевается, раздевается, просыпается. Девятнадцать лет назад, в Да-Грэв, где они проводили медовый месяц, Рой говорил, что именно так люди становятся все ближе. Ее, Генриеттины, привычки и вещи — помада, крем-пудра, темные очки, сумочка с девичьими инициалами, манера застегивать блузку и платье — с каждым днем становились для него привычнее, как для нее самой. Детство ее возникало для него из ее рассказов.

— Помнишь Ла-Грэв? — спрашивает она, опять спокойно. — Как мы гуляли по снегу, как тебя женщина звала профессором?

Он нетерпеливо отворачивается. При чем тут Ла-Грэв? Это было так давно. Опять завел про Гессельмана… Она не понимает, говорит:

— А я вот Ла-Грэв не забуду.

— Я старался, боролся. Избегал ее. Ничего не выходит.

— Она сказала, ты бы мне не признался. Что ты думал делать?

— Сам не знаю.

— Она говорила: это нечестно, да?

— Да, — Он молчит, потом прибавляет: — Ты ей очень нравишься.

Наверно, индейка совсем усохла, а пудинг, который он по-детски любит, вообще сгорел. Она произносит, стыдясь своих слов:

— Да и она мне тоже всегда нравилась, что б я сейчас ни говорила.

— Надо мне с ней повидаться. Сказать, что все прояснилось.

Он встает и допивает, что осталось. Смотрит на Генриетту, все смотрит, из-под очков текут слезы. Больше ничего не говорит, только «прости» да «прости», сопит, сморкается. Потом поворачивается, уходит, и через несколько секунд хлопает дверь, как хлопнула, когда ушла Шэрон.

Генриетта — в зеленной лавке, у которой, как водится в Италии, названия нет, просто «Fiore e Frutta»[93] над входом. Тихая хозяйка, хорошо ей знакомая, подсчитывает на бумажке, сколько стоят fagiolini[94], груши и шпинат.

— Mille quatro cento[95].

Генриетта, отсчитывает деньги, берет покупки.

— Buon giorno, grazie[96],— бормочет хозяйка.

Генриетта прощается с ней, выходит.

Толстый парикмахер спит в кресле для клиентов, халат у него — без единого пятнышка, как у хирурга перед операцией. Жена его вяжет у витрины, поглядывая на женщин, входящих в модную лавку «Мальгри». Вторник, кафе закрыто. Мужчин, сидящих обычно за столиками около него, нигде не видать.