Пасынки судьбы

Снова Стрейф закричал:

— Тощая уродина! Чертова сука!

Он вскочил и бросился стаскивать Синтию со стула. Его загорелое лицо побагровело, глаза сверкали от бешенства, я никогда не видела его таким. «Тощая!» — вопил он, не обращая внимания на то, что кругом люди. Потом закрыл глаза от отчаяния и стыда, мне хотелось подойти к нему, взять его за руку, но я не осмелилась. Я видела, что Мэлсиды не осуждали его, конченые люди, читала я в их глазах. Мне тоже захотелось накричать на Синтию, выколотить из нее дурь, но я не разрешила себе так распускаться. Я почувствовала, как к глазам подступают слезы, и увидела, что у Декко дрожат руки. Он очень ранимый, хотя и носит шутовскую маску, и слова Синтии, что он так и не излечился после школы, глубоко обидели его.

И мне тоже не слишком приято было услышать, что я безнравственная.

— Всем все равно, — продолжала Синтия так же бессвязно, словно не ее обозвали уродиной и сукой. — Всем наплевать, мы поедем домой и будем молчать по дороге. Но может быть, мы хотя бы начнем прозревать? Задумаемся ли мы о том, что ждет нас в конце, о пугающем нас аде?

Стрейф стоял раздавленный и прятал лицо. Миссис Мэлсид тихо вздохнула, левую руку прижала к щеке, словно хотела унять боль. Ее муж тяжело дышал. Декко, казалось, вот-вот расплачется.

Синтия, спотыкаясь, побрела из гостиной, в наступившей тишине никто не проронил ни слова. Я знала, она говорит правду, мы уедем домой и больше не вернемся в эту страну, которую полюбили. Я знала: ни здесь, ни дома Синтию не увезут в синем фургоне, не очень похожем на машину «скорой помощи». Стрейф останется с женой, потому что он не может иначе, по-своему он человек благородный. Я почувствовала боль там, где у меня должно быть сердце, и снова глаза обожгли слезы. Пусть бы Синтия спустилась на берег, пусть бы она, поскользнувшись, упала в море или даже бросилась со скалы! Со стола убирали последнюю посуду после чая, и страшные видения, рожденные в больном бреду Синтии, обступали нас — графы, спасавшиеся бегством, голод, пришельцы, пустившие корни в чужую землю. И никому не нужные дети, они выросли и стали убийцами.

Бегство

«Просто смешно», — думает Генриетта. И все-таки ей жаль эту девушку, такая она бледная, серая, так хнычет. Мало того, имя какое-то противное — Шэрон.

— Нет, правда, — ласково говорит она, — вы это забудьте, и все. Может, уехать ненадолго? Ну хоть в… в…

Куда ехать такой вот Шэрон Тэмм? В Маргейт? В Бенидорм?

— Если вы не против, я помогу. Скажем так, одолжу немного…

Девица качает головой. Сальные волосы мотаются туда-сюда. Никуда она ехать не хочет, хнычет, скулит. Она хочет быть здесь. Она знает, здесь ее место.

— Я просто думаю, Шэрон, так будет легче. Перемените обстановку недели на две. Я понимаю, это непросто.

Снова качает головой, мотаются волосы. Сняла свои старушечьи очки, тщательно вытерла лоскутной — а может, залатанной — юбкой. Расшлепанные сандалии она скинула раньше и, беседуя, теребит их. Сидит она на полу, такая привычка.

— Мы ведь друг друга понимаем, — говорит Генриетта. — Милая, вы поймите!

— Я от оранжевых ушла. Теперь я совсем другая. Серьезная.

— Да, я знаю, что ушли. Я знаю, Шэрон, теперь у вас все в порядке.

— Вот был ужас…

Оранжевые — какие-то восточные мистики, Генриетта мало про них знает. Кто-то ей говорил, что мистикой прикрывают распутство, но толком не объяснил почему. Видимо, это не кришнаиты, те тоже ходят в чем-то оранжевом, но едят такую ерунду, что тут не пораспутничаешь. Оранжевые жили на лугу, жители очень сердились, только это было давно.

— Я знаю, что вы стараетесь, милая. Знаю, что вы начали новую жизнь.

Беда в том, что, как это ни глупо, новая жизнь началась с Генриеттиного мужа.

— Я хочу быть здесь, — повторяет Шэрон. — С тех пор как это случилось, я знаю, что больше мне жить негде.

— Ну, милая, ведь ничего не случилось.

— Для меня это не так, Генриетта.

Шэрон не улыбается вообще. Генриетта не вспомнит, чтоб улыбка осветила серое лицо, да и румяна, и помада его никогда не оживляли. Сама она любит одеться, тщательно поддерживает свою красоту и этого понять не может. Неприглядная Шэрон Тэмм — не потаскушка, навряд ли она гонится за деньгами. Должно быть, таких девиц вообще нету, они только в книгах.

— Я думала, лучше вам сказать, — говорит Шэрон. — Я думала, так честнее.

— Очень хорошо, что сказали.

— Он никогда бы не решился.

Шэрон встает, надевает сандалии на грязные ноги. В волосах у нее белый пластиковый бантик, вроде заколки, Генриетта его не заметила, потому что волосы закрывали, а теперь Шэрон приводит все в порядок, трясет головой, вынимает заколку, перекалывает.

— Он никого не может обидеть, — говорит она Генриетте о том, с кем Генриетта прожила бок о бок уже двадцать с лишним лет.