Пассажир без билета

Снежков дежурил по полку. Осинского назначили охранять самый дальний склад боеприпасов. Вечерело. Выл ветер, мела поземка. Осинский увидел Снежкова.

— Стой, кто идет?

Снежков молчал. Шел прямо на Осинского.

— Стой, кто идет?

Лейтенант ничего не ответил. Осинский щелкнул затвором.

— Стой, стрелять буду!

— Я те выстрелю…

Осинский выстрелил вверх.

— Ты что, обалдел? Это же я, Снежков, дежурный по полку. — И матом.

— Ложись! — крикнул Осинский. — Застрелю как собаку!

Снежков лег, крикнул:

— Ты, психа! Сейчас же вызывай начкараула!

— Не слышно будет. Пурга. Лежи давай! Сам психа!

Лейтенант пролежал на снегу лицом вниз довольно долго. Стало совсем темно. Пришла смена. Осинский доложил. Снежков идти пешком отказался.

— Несите меня! Несите прямо в санчасть! А его, сукина сына, — на «губу»! Он меня обморозил.

Осинского отправили под арест. Минут через двадцать привели к командиру полка.

— Что натворил? Докладывай!

Осинский доложил. Подполковник еле заметно улыбнулся, приказал:

— Из-под ареста освободить. Действовал правильно. Все по уставу. Можешь идти. Снежков где? Все еще в санчасти? А ну-ка, ко мне его. Живо!

С тех пор Снежков люто возненавидел Осинского.

Больше всего хохотал над этим происшествием маленький мариец. А особенно ему понравилась карикатура, которую Осинский нарисовал на Снежкова.

— Ой, Левка, не могу! Лопну, ей-богу, лопну со смеху! Ну, до чего похож! Действительно, жлоб, он и есть жлоб. Хоть бы ты и на меня на память карикатуру нарисовал.

— Зачем на тебя карикатуру? Я могу твой портрет набросать.

— Набросай, Левка, набросай. В полной солдатской выкладке. Я своей залетке в деревню пошлю. Только чтобы погоны были видны!

Мариец получился замечательно. Такой же щупленький, подвижной, чуть раскосые глаза, маленький курносый носик.

…Веки слипались. Осинский заставил себя широко раскрыть глаза, энергично затряс головой.

«Ну, до чего же хочется спать! Вот горе-то. Какие есть средства, чтобы не заснуть?.. Щипки?.. Уколы булавкой? Нельзя спать, нельзя», — уговаривал себя Осинский.

Но глаза слипались, голову тянуло вниз, болела шея. Подбородок то и дело утыкался в грубую холодную шинель на груди… Как и чеховской Варьке, ему казалось, что лицо его высохло и одеревенело, а голова стала маленькой, как булавочная головка…

Он снова встрепенулся, больно ударил себя кулаком в бок, в ребра, с силой протер глаза. Казалось, в них насыпали песку.

«Я должен на чем-то сосредоточить внимание, напрячь мысли, что-то начать вспоминать. Иначе точно — засну…»

И он тут же вспомнил бой под Тулой, тот страшный момент, когда прямо на их пушку двигался танк.

«Танк!» — с ужасом закричал тогда мариец.

Осинский одним глазом прижался к окуляру прицела, дрожащими от волнения руками схватился за маховики.

«Огонь!»

Он нажал на спуск. Пушечка резко дернулась назад. Тугой каучуковый наглазник больно ударил в переносицу. Резко запахло пороховым дымом.

«Перелет! Перелет!» — в страхе кричит Иван Иванович.

«Прицел семь!» — хрипло приказывает командир.

«Бу-бу-бух! Бу-бу-бух! Бу-бу-бух!» — снова и снова бьет пушечка.

Она даже подскакивает на колесах. Но усилия тщетны. Перелет. Перелет. Недолет. Танк приближается. Его длинная пушка, похожая на вытянутый хобот слона, уверенно нащупывает цель.

Новая беда — снаряды кончились.

«В ров! За бутылками! За гранатами!»

Из ровика, видно, как танк с ходу наваливается на оставленную сорокопяточку, с ожесточением начинает крутиться на пушке, вминает ее в землю…

«Это я не сплю… Так, точно так все и было… Именно так…»

Он на секунду поднимает отяжелевшие веки, видит темную улицу и тут же снова закрывает глаза, отметив с радостью:

«Не сплю… Не сплю ведь… Как тихо на улице… Как много снега… Что это так громко тикает?.. Ах, это мои часы — подарок Сандро… Где-то он сейчас? Где Волжанские… Володька… Милый Володька… Николай… Марина…»

Он снова прислушивается к ходу часов.

«До чего громкий ход… Небось вся улица слышит?.. Верно говорил Сандро — ни у одних часов нет такого хода».

Он вспомнил, как с силой швырнул гранату, выглянул за бруствер… Целый и невредимый танк двигался прямо на ровик. Раздался вой снаряда, он пригнулся и почувствовал резкий удар в плечо… Сверху посыпались комья снега и земли…

И сейчас он чувствует удар по плечу. По плечу ударяют еще раз, потом начинают трясти за него.

«Что за чертовщина? Такого тогда не было. Я помертвел тогда, полузасыпанный, полуоглохший… А потом Москва, госпиталь… Сплю, что ли?.. Нет, не может быть…»

Раскрыть глаза уже нет сил. А за плечо все трясут и трясут. И откуда-то издалека слышится знакомый, постылый голос:

— Вот он, ваш любимчик, товарищ лейтенант, полюбуйтесь!

«Это говорит Снежков. Но при чем тут Снежков? И Горлунков. Их не было тогда в ровике… Меня сейчас откапывать должны… Их не было тогда…»

Осинского снова трясут за плечо. Он ощущает на лице чье-то дыхание.

— А что ты, ефрейтор, здесь делаешь?

Осинский, наконец, открыл глаза, увидел Снежкова, Горлункова, начхима, двух писарей.

— Что ты, ефрейтор, здесь делаешь? — ехидно, не скрывая радости, снова спросил Снежков.

Осинский сжал правую руку.