Пасмурный лист

— Хорошо. Пусть будет по-вашему. Но сверх того, сверх красоты есть мучительное чувство, что любишь ты безнадежно и что сейчас понял ты это, а до того, несколько лет, и понять это не мог. Я свою покойную жену любил, развратом не занимался, после ее смерти дочку решил воспитывать и, хоть оставил ее на руках у Ольги Осиповны, так проехаться хотел с превосходными чувствами... А

тут, на мысе Нох, посмотрел, понял себя и не возжелал увидеть друга Хорева. Никогда и никак! Дабы не воскресало, дабы умерло. Много лет прошло. Встретился в театре...

— Но ведь вы не пришли на «Макбета»?

— Далеко до «Макбета» это произошло. Шли «Без вины виноватые». Вот уж подлинно мы с ней – без вины виноватые. Увидел ее в фойе. Идет – стройная, томная, и необыкновенно реально ее вижу, а остальных, как сон... Вижу, глаза ласковые, сердечно она всегда ко мне относи-

лась, три раза на дню о здоровье спрашивала – единственная у ней слабость, – вижу все это и, сжав себя, превращаюсь в мертвый камень.

— Ужасно!

— Пожалуй, что – и ужасно. Так вот, смотрю я на Гавриила Михеича и думаю: «сказать?» А зачем? Что, мне или ему легче будет? Но, с другой стороны, и молчать не могу, потому что нашел подле кресла, там, в театре, кусочек оранжевой ленточки. Видимо, доставала она платок из сумочки, ну, и обронила. Схватил я этот кусочек – и вроде раскаленного угля. Вот он.

Румянцев, громко стукнув ладонью, положил на стол смятую, с развитыми нитками на краях, оранжевую ленточку.

— Знаю. Глупо, слезливо, мелодраматично. Достаточно пожилой дядя – другому, еще более пожилому, жалуется.

Ну, а если не могу? Знаю, война, погибают миллионы, страдания и труды необыкновенные у нас, и стыдно, казалось бы, советскому инженеру хныкать над оранжевой ленточкой..

– Но любовь есть любовь, – сказал Сергей Сергеич. – И

вы напрасно говорите о ней иронически. Чем больше я думаю, тем сильнее не нравится мне ваше сравнение себя с кустовой березой. Почему вы должны унижать себя? Ну, допустим, вашу любовь нельзя проявить, вы должны молчать о ней. И что же? Разве она от того становится постыдной?

— В чем-то вы правы, Сергей Сергеич, в чем-то и я прав. Может, мне мою любовь надо унизить, чтобы она не так пламенела надо мной?. Но продолжаю. Смотрю я на

эту оранжевую ленточку.. Ольга Осиповна и девушкой любила оранжевый цвет... впрочем, разговор не о сущности цвета. Приходит как-то дочь и говорит, что отличные ученицы у них в школе имеют право получить кусочек оранжевой партизанской ленточки, которую привезла

Ольга Осиповна. Трогательное движение, жаль, что к нему педагоги отнеслись отрицательно, хотя само собой эта оранжевая ленточка – случайна и не типична. . Взяла она книжки, ушла к подруге – вместе заниматься. А у меня такое сумасшедшее и тягостное чувство, что дочь мою похитили, сбежала она от меня. . тогда как, в сущности, я хотел от нее сбежать, я!..

— Почему же вы меня выбрали? Там, на Тургеневской, помните свои слова?

— В вас есть чувство красоты, пускай иногда нелепой и тяжкой. Но – красоты. Вы, Сергей Сергеич, сами вроде мыса Нох. Думаю: поймет. И вы поняли. Вы даже поехали мою дочку отыскивать по Московскому шоссе. Позвольте поблагодарить вас.

Не вставая, видимо все еще поглощенный своими думами, Румянцев пожал руку Сергею Сергеичу, а затем сказал, протягивая ему оранжевую ленточку:

— Будет просьба. Верните ей это. И скажите. . у вас это не получится нелепым. . что, мол, нашел Румянцев в театре и, признавая, что вышел из детского и юношеского возраста, возвращает... хотя и будет страдать до тех пор, пока не будет страдать. . А лучше последнего не говорить?

— Лучше не говорить, – сказал Сергей Сергеич, кладя оранжевую ленточку в бумажник неподалеку от другой, тоже оранжевой ленточки..

— После отъезда?

— Что, после отъезда?

— После отъезда, говорю, передадите?

— Ну, да.

И уже у дверей, прощаясь с Завулиным, Румянцев сказал, весь сияя:

— А ведь дочка-то моя, теоретически, добилась оранжевой ленточки. Практически она ее получить не могла, так как это движение педагоги нонче отменили. С моей точки зрения, они не правы, но я, как видите, человек односторонний.

Вдруг одно совершенно неожиданное соображение осенило Сергея Сергеича.

— Иван Валентинович!.. – пробормотал он смущенно. –

Я сваливаю вам в беспорядке... загромождаю вашу голову вопросами. .

— Пожалуйста, пожалуйста, голубчик Сергей Сергеич!

— Известно вам зарождение рассказа о четырех, умерших со счастливыми лицами?.

— А, на мысе Нох? Ну как же! Для меня там все прозрачно. Во-первых, никакого счастья у них на лицах не было. Но из этого, конечно, не значит, что они умерли недостойно. Заметил я у них на лице очевидное пренебрежение к смерти, русское, удалое. А счастья – нет. Ибо мы понимаем, а они тоже понимали, смерть – люта и лиха..

— Это совпадает с моими мыслями. . – поспешно сказал

Сергей Сергеич.

— Теперь относительно сущности рассказа. Боюсь, что это я заготовил доски, из которых досужее воображение

Афанасьева сколотило бочку легенды и пустило ее по бес-