Пашка из Медвежьего лога

Обрываются, смолкают песни. Пугливо проносятся по бору стайки дроздов. Глухарь в зеленой гуще крон, обрызганный свинцом, точно прощаясь с родным лесом, еще продолжает стрекотать, но все тише, все реже. Вот он встрепенулся, ожил, гордо поднял голову, черкнул резным краем крыльев о сучок, щелкнул в последний раз и рухнул на землю.

Гурьяныч выводит меня из состояния оцепенения.

- Сострунить надо было тебя, Пашка! - кричит он гневно, хватая рукою бороду, точно пытаясь за нее удержать себя на месте. - Иди-ка сюда, ужо я тебе, безобразник.

Но за чащей, откуда грохнул выстрел, тихо. Ни шагов, ни шорохов. Будто никого там и не было.

- Пашка, не дури. Айда сюда! - раздраженно зовет старик парнишку.

Но никого нет. Никто не подбирает глухаря. Еще с минуту ждем. Уже не верится, что был выстрел, что на земле под сосною лежит, распластав крылья, цветистый мошник.

Теперь уже ясно: Пашка удрал.

- Какое наказание ему придумать? - Старик потрясает кулаком в воздухе. - Придешь на табор, ей-богу, соструню, а то и взаправду бабушке пожалуюсь. Она тебе живо пропишет, не по-нашему.

Последние слова меня рассмешили. Видимо, Гурьяныч и сам побаивался бабушку.

Но сейчас не до смеха! Ловко же он выбил у нас буквально из-под носа глухаря! Два - ноль в его пользу. Не очень-то радостно.

Все больше и больше светлеет. Тает сумрак ночи. Догорают звезды. Где-то у журавлиного болота проблеял бекас и смолк до следующей ночи.

"Чок-чок, чк-чк…" - преодолев страх, начинает робко ближний глухарь.

Ему уже смелее вторят справа, слева. Песни слышатся звонче, торопливее. Бор оживает. Эхо разносит волнующие звуки по глухим закоулкам леса.

- Вы, Гурьяныч, берите глухаря и можете возвращаться на стоянку, варите завтрак, а я попробую сшибить вон того, за осинником, что на сосенке токует.

- Говорил я, он, шельмец, преподнесет нам пилюлю, - ворчит недовольный старик. - Носи за него, ишь чего придумал!

Снова послышался выстрел - и шорох падающей по веткам птицы.

"Третий, - подумал я. - Так ведь можно и без единого выстрела остаться". И, даже не взглянув на убитого мошника, торопливо зашагал к осиннику. Какая-то слепая надежда ведет меня все дальше по посветлевшему бору.

Впереди низкорослый, густой ерник. Дальше, метрах в полуторастах, на вершине маленькой сосенки - глухарь, впечатанный черным силуэтом в небесную голубизну. С минуту осматриваю лес: не подкрадывается ли к этому мошнику Пашка?

Слежу за песней. Отмахиваю огромными прыжками. Иногда мне удается скакнуть раз пять. Все ближе и ближе. Остается полсотни метров… сорок… Еще две песни - и уж теперь-то ты мой. Но тут какая-то сухая веточка попала мне под ногу, треснула, и глухарь, точно сбитый волной, взмахнул крыльями, шарахнулся в сторону. Завилял между стволами деревьев, еще раз показался над вершинами сосен далеко за током и исчез.

Досадую на свою неповоротливость. Но охотничье счастье, видимо, подкарауливало меня именно тут, за ерником. Слышу, справа надвигается на меня песня. Не чудо ли - глухарь токует на "полу"! Я бесшумно поворачиваюсь в сторону звука, жду. Жду, а сам думаю, что уже день, что скоро смолкнут певцы и останется на душе горечь неудачи. Ах, этот Пашка!

Вижу, что-то черное, огромное высунулось из-за ерника и исчезло за толстой валежиной. Дожидаюсь, когда зашипит. Прыгаю. Еще и еще. Пытаюсь нагнать певца, но он, кажется, сам торопится к развязке: поворачивается влево, обходит чащу, направляясь ко мне. Сколько важности в его медлительной, слегка покачивающейся походке! Шея убрана в туловище, как у индюка, хвост раскрыт, сам весь раздулся. Идет геройски на выстрел! Я дожидаюсь, когда он зашипит, спускаю боек…

"Вот это глухарь… Смотри и завидуй!" - обращаюсь я мысленно к Пашке. Перед кем же мне похвалиться, как не перед ним. Великолепный экземпляр -хоть на выставку! Пусть лопнет от зависти, пусть и он проглотит пилюлю. Я впервые за эту охоту обрадован. Поднимаю глухаря, показываю его Гурьянычу, пришедшему на выстрел.

Старик взял его у меня, взвесил рукою:

- Отменный мошник, ничего не скажешь. Супротив него Пашкины три не потянут.

- Что вы, Гурьяныч!..

И как я ни убеждаю себя в том, что для Пашки удача куда важнее, чем для нас, все же зависть не унимается во мне.

Давно взошло солнце. Один за другим отлетели на кормежку глухари. Только на окраине сосняка еще стрекочет молодежь.

- Хватит, пошли, кончились песни, - заявил Гурьяныч, перекидывая через плечо глухаря и направляясь на табор.

Налетел недобрый ветер. Смолкли и молодые музыканты. Так хорошо начавшийся день внезапно помрачнел. Старик остановился, стащил с головы шапку, внимательно осмотрел плотный войлок туч, затянувших небо, прислушался, пытаясь понять, почему так тревожно гудит старый лес.

- Кажись, снегу надует, - сказал Гурьяныч и торопливо зашагал дальше.

На таборе тишина. Тоненькая струйка дыма дотлевающей головешки. Сонный Жулик. Пасущаяся Кудряшка. Тут все, как бросили мы. И даже Пашка лежит на своем месте с согнутыми в коленках ногами, закутанный с головою одеялом, как будто он и не уходил.