Пароход идет в Яффу и обратно (Рассказы и повесть)

— Мы бы там очень пригодились, — сказал один из колонистов. — Ведь у них теперь есть Биробиджан.

Стали спорить: пустило бы их советское правительство или нет, если бы они подали прошение?

— Кому? — удивился Гордон. — Здесь нет советского посла.

— Можно послать бумагу в Лондон.

— Зачем в Лондон? — сказал другой.

— А куда?

— Прямо в Биробиджан.

— Уж тогда лучше в Москву, — сказал Гордон, — самому Калинину.

— Не знаем, — отвечали колонисты и смеялись смехом безверия.

Гордон пробыл здесь три дня и добился того, что многие подписали петицию. Он встречал и отказы — то суровые, то равнодушные. Были такие, что обещали подписать, но в нужную минуту исчезали. Но двадцать семь человек смело поставили свои имена под петицией на имя Хаима Вейцмана, и Гордон увозил из Кадимо эту бумагу как священную реликвию. На прощанье ему показали пожелтевшее письмо Броуна. Он долго вглядывался в строки американца, в конверт и почтовую марку, и сердце его еще больше заныло от мечтаний и грусти.

Глава двадцать седьмая

Гордон надеялся: в эти три недели, пока пароход «Декабрист» совершит рейс в Порт-Саид и обратно в Яффу, что-то произойдет.

Ничего не произошло. Пароход давно отплыл в Одессу. С той поры прошло два месяца. Гордон несколько раз приезжал в Кадимо, но колонисты не получали из Тель-Авива никаких вестей. Их просьба осталась безответной. На днях Гордон кончил работу над новой миниатюрой. Он отослал ее Висмонту. Поймет ли Ровоам, что миниатюра имеет секрет? Если смотреть на нее прямо, видны гора Кармель, Аккрский замок, море, но, если повернуть ее влево и сосредоточить взгляд на определенной точке, можно разглядеть сияющее от худобы и бледности лицо Гублера, отгороженное узкой и частой решеткой. О, Ровоам все понимает! Он догадается, что миниатюра сделана неспроста.

В пятый свой приезд в Кадимо Гордону сообщили, что двадцать два колониста решили послать петицию Калинину. Они старые и опытные земледельцы и просят их пустить в Биробиджан.

— Нечего жаловаться на английских резидентов, если в нас перестали нуждаться и наши главари, — говорили колонисты.

— Они посмели оставить без ответа письмо сторожей пустыни, — возмущались старики. — Кто, как не мы, открыли им сюда дорогу?

Гордон попросил у них разрешения поставить и свою подпись под петицией. Подписывая бумагу, он не верил в возможность благополучного исхода. Встретившись через неделю с одним из колонистов, подписавших письмо, он даже не спросил: отправлена ли петиция по адресу или новая затея оказалась брошенной.

И снова письмо из Каира:

«Надо спасти Гублера, правдой или неправдой. Благодарю за миниатюру. Она великолепна и многозначительна».

Как и в прошлый раз, письмо было им обнаружено внезапно, на конторке кассы в кинематографе. Похвала Висмонта дала его душе большое веселье, какого не знал он давно. Он решил послать ему еще одну миниатюру и в ту же ночь стругал пальмовое дерево, хотя в голове не было еще никаких сюжетов и он не знал, что смастерит. На другой день, в двенадцать часов, он пошел на Греческую улицу и разыскал дом, где жила Анна Бензен; он забыл, что люди безделья только продирают глаза в те часы, когда люди труда уже покрыты потом от долгой работы. Позвонил. За дверью было тихо. Он позвонил еще раз — более звонко и продолжительно. Никто не засуетился в комнатах, не раздались шаги. Тишина. Так простоял он у дверей полчаса, и только тогда дверь наконец полуоткрылась. Высунулась голова прислуги.

— Госпожи спят еще, — произнесла она с удивлением.

Из дальней комнаты послышался голос: «Кто там? Узнай фамилию».

Затем к двери подошла мать Анны Бензен. Ее лицо опухло от сна, и руки сложены крест-накрест. Она придерживала ими полы расписного персидского халата. Увидев Гордона, остановила на нем долгий взгляд, как бы вспоминала. Он понял ее притворство, покраснел от злобы, но стерпел. Она стояла перед ним важная, вся подернутая высокомерием, как тучей.

— А, вы тот самый молодой человек. Художник?

Он стоял на пороге униженный, бледный.

— Вы спрашиваете Анну? Ее нет дома.

Повернулась. Ушла. Прислуга с улыбкой захлопнула за ним дверь. Спустился по лестнице, медленно зашагал по тротуару, остановился, двинулся дальше — еще более грустной и медленной походкой. Вдруг его окликнули. Обернулся. Увидел запыхавшуюся прислугу.

— Идите назад, — сказала она, — молодая барыня просят вас к себе.

Снова навстречу вышла мать. С тем же высокомерием оглянула, произнесла:

— Я не хотела вас принять, господин Гордон, но моя дочь добрее меня.

Остановился в раздумье: в какую дверь?

— Прямо. Нора, зажгите свет.

Сделал несколько шагов по коридору, открыл без стука дверь и, смущенный, остановился на пороге. Анна лежала в постели яркая, сияющая — в вечернем гриме, с тщательно взбитой прической. Из-под одеяла видна длинная белая голая спина. В комнате накурено, пряно. Заметил на туалетном столике множество хрустальных флаконов и крохотных баночек в золотой и серебряной оправе. Заметил вскрытую коробку с сигаретами.

— Садитесь, Александр, я вас так давно не видела.