Пароход идет в Яффу и обратно (Рассказы и повесть)

— Нет, — ответил Герш, краснея.

— Очень хорошо! — воскликнул Шухман. — Надо выбирать между идеей и женщиной. Забудьте о них, Гублер! Мы поедем с вами в Палестину и обработаем дикую землю и будем жить в палатках… Вы можете забыть об удобной жизни?

Гублер улыбнулся:

— У меня ее никогда не было, Шухман.

— Очень хорошо! Когда мы крепко станем на ноги и наша родина уже не будет в нас нуждаться, тогда — пожалуйста! Покупайте себе мебель, женитесь… Вы спросите меня: «А если я состарюсь, что тогда?» Тем лучше: вы отдали жизнь идее. Согласны?

— Да, Шухман.

На пароходе дрогист подошел к уснувшему над книгой Гублеру и взял его за плечо.

— Юноша, я вас хочу спросить о разных партиях… Вы понимаете?

— Конечно, — ответил Гублер. — Я очень хорошо разбираюсь в программах.

— Не то, — сказал Шухман. — Мы все сочувствуем революции, но… вы понимаете?

— Нет, — растерялся Гублер.

— Я хочу сказать, что мы с вами — не фабриканты Бродские и не помещики Потоцкие. Каждый трудящийся — это наш брат, мы сами трудящиеся люди, но есть разные взгляды… Вы опять не понимаете?

— Нет, Шухман, — уже робко отвечал Гублер, смущенно поглядывая на таинственного дрогиста.

— Одним словом, — вскричал Шухман, — вы были в большевистских комитетах?

— Нет.

— Очень хорошо! Вы понимаете, что в Советской России вы себе можете быть пролетарием-распролетарием и душить хозяев, как клопов, но там эти штучки нам не нужны: там мы все боремся за одну идею… И я хочу сказать, что там (он показал на иллюминатор) такие вещи скомпрометируют нас перед Англией, которая одна любит евреев и заботится о них. Вы знакомы с декларацией Бальфура?

— Да.

— Очень хорошо! Ложитесь спать, и пусть вам приснится наша родина, реки которой еще потекут молоком и медом, как в дни ранней юности нашего народа.

Ему было легко произносить длинные фразы, так как он выпаливал их молниеносно, так что даже сложные его речи казались короткими, оборванными.

Как они попали на пароход? О, совсем не случайно, они ходили каждое утро на мол и проводили там весь день, они изучали все корабли, стоявшие у причалов, вызубрили несколько необходимых фраз по-французски, итальянски, гречески и английски, так как в гавани грузились товарами французские, итальянские, греческие и английские суда. На «Биконсфильд» они пробрались под видом грузчиков за два дня до отплытия. Они прятались под трюмным трапом, за мешками с пшеницей. Их до сих пор никто не обнаружил. Наплевать! Если их даже и высадят в Константинополе, они все равно проберутся в Палестину.

— Надеюсь, вы там будете земледельцем, как и мы? — спросил Гордона Шухман.

— Конечно, — ответил Гордон.

Он помолчал и робко сказал:

— У меня как будто есть призвание. Я — скульптор.

— Очень хорошо! — воскликнул Шухман. — Нет, что я сказал! Очень плохо! Скульптура — это потом… сейчас наша родина нуждается в земледельцах… в земледельцах и капитале. Но капитал привезут другие, а мы с вами должны отдать наши руки.

— Я могу заниматься и скульптурой, и земледелием.

— Нет, не сейчас, — возразил Шухман. — В первое время надо обо всем забыть… И вот такие штуки тоже выкиньте из головы.

Он показал на Эмму Зегер. Она, не переставая, улыбалась приказчику, а тот обмахивал ее веером, острил, угощал леденцами.

— Куда он едет? — спросил Гордон.

— Бежит! От советской власти! В Константинополь!

— Он же не коммерсант, а приказчик.

— Он больше чем коммерсант, — ответил Шухман. — Посмотрите на его конфетную красоту. Вот его коммерция. У него была в Одессе богатая старуха. Вы думаете, ему мало перепало от нее? И разве большевики ему могут обеспечить новую старуху с деньгами? Как вы полагаете?

— Мне никогда не могла бы понравиться такая женщина, — сказал Гордон.

— Забудьте! — вскричал Шухман. — Все подобное забудьте!

Через три дня, когда Цигельницкие, оставшиеся дома, уже исполняли трудовую повинность и таскали шпалы для строящейся узкоколейки, пароход «Биконсфильд» остановился на яффском рейде. Сверху бросили якорь. Качаясь на большой волне и обходя скалы, подплывали к пароходу шлюпки.

Гордон увидел зеленый сад на отлогом каменистом холме. Это была Яффа. Темнела листва апельсинных рощ, шли караваны осликов-водовозов, и выплескивалась из лоснящихся бочек вода. С холма сбегали к морю узкие и путаные улицы. Гордон видел плоские и куполообразные крыши, иногда минареты. Это была Яффа. Проскакали арабы в белых бурнусах и завязанных углом головных уборах, шли к колодцу босые феллашки; одна из них отдыхала под зонтом; пальмы. Это была Яффа. На солнце сидела группа старых евреев в черных сюртуках, мимо них быстрой походкой прошел английский солдат, и куда бы Гордон ни посмотрел, он видел белые домики, плоские крыши, темную зелень садов и зонты пальм. Яффа!

Среди плоских крыш и белых лачужек он заметил большой, в несколько этажей, европейский дом.

Шухман сказал:

— Я знаю этот дом. Это — убежище для халуцим[13].

Глава шестая