Парижский оборотень

Даже Коммуна не заставила его разволноваться. Зная о финансовых затруднениях революционеров, он, как барон Ротшильд, быстро пожертвовал им миллион наличными, а в обмен получил свободу действий. Коммуна редко отваживалась на собственное мнение. По правде говоря, Коммуну до последнего дня разрывали споры о том, для чего она была создана.

В день визита Курбе барон готовился скрыться в безопасном месте. Дом ходил ходуном. Сотню бронзовых скульптур заколотили в ящики, скатали сотню ковров и гобеленов, сундуки забили бельем и кружевами. Из всех дверей бесконечным потоком несли в огромные фургоны упакованные вазы, картины и мебель. Раздавался щелчок кнута, и objets d'art[104] уезжали на каникулы.

Мадам де Блюменберг носилась по комнатам, собирала дорогие безделушки и проверяла, как проходит отправка ее мехов, вееров и эгреток. Под мышкой она зажимала бесценную сумочку, до отказа переполненную украшениями. Это была маленькая, похожая на птичку женщина, подтянутая и шустрая, с блестящими птичьими глазками и резкими птичьими движениями. Она порхала с места на место, скакала по лестницам вверх-вниз, от подвала до чердака, не пропуская ни крошки. Никогда никто из ее слуг так и не смог хотя бы минутку побездельничать на работе или стянуть хозяйского имущества хотя бы на сантим. Она любила повторять, что, возглавляй она Францию, правительству хватило бы половины обычного бюджета. И вряд кто-нибудь мог усомниться в этом. Однако ей почему-то не приходило в голову, что в таком случае политика строгой экономии довела бы ее мужа до сумы.

— Как же мне не хочется с этим расставаться, — сказал барон жене тем вечером, после того как Курбе с помощником отбыли с некоторыми ценными дарами Лувру, а дом почти опустел, — но полагаю, все нам с собой не забрать. — И он с грустью воззрился на огромный палисандровый рояль, инкрустированный слоновой костью.

— Эдмон, мон шер, тебе делать больше нечего? — раздраженно воскликнула жена. — Конечно, мы не сможем его увезти. Да его отсюда вообще не вынести… Эй, вы, двое, — окликнула она грузчиков, — берем это и это. Быстро! Время поджимает.

— Помнишь, как я тебе его подарил? — со вздохом сказал барон. Он поднял крышку над клавиатурой. На внутренней стороне была инкрустация из слоновой кости и разных пород дерева: корабль, сражающийся со штормом, в обрамлении из водорослей с резвящимися в них любострастными русалками. Он опять вздохнул и надавил на клавишу. В пустоте комнаты затрепетала жалобная нота.

— Эдмон! — с укором произнесла мадам де Блюменберг. Он поймал ее за руку и потянул к роялю.

— Помнишь? — повторил он.

— Да помню, помню, — рассердилась она.

— Наше чудесное, наше ужасное кораблекрушение. — Он снова вздохнул.

— Ты такой романтичный. — Она усмехнулась и попыталась высвободить руку.

— Не надо, — попросил он. — Не уходи… В конце концов, тогда в первый и последний раз ты отдалась мне. — Он слегка охрип от нахлынувших чувств.

— Потом как-нибудь мне об этом расскажешь. — Но он успел обвить рукой ее талию и не отпустил от себя.

— Я никогда не забуду об этом.

— Неужели? После всех тех, других? — Жена откровенно дразнила его.

— Сама знаешь, они для меня ничего не значат. Просто развлечения делового человека. Ты всегда была моей единственной любовью. Я часто задаюсь вопросом, что произошло бы, если бы ты могла ответить на мои чувства с той же силой?

— Разве я плохо слежу за домом? А если тебе понадобится переспать с женщиной, то за пару франков ты получишь кого угодно. Девиц самых опытных… в своем деле.

— Тот единственный раз, — мечтательно произнес он, обращаясь скорее к себе, чем к жене, и провел свободной рукой по изображению морского бедствия. — Мы все думали, что обречены. Ужасный шторм, оснастка сорвана, течи по всему корпусу, капитан и команда в отчаянии. И мы двое, уверенные, что погибнем в том плавании, в нашем свадебном путешествии. В самом начале пути я думал, что ты отказываешься принять меня исключительно из девичьей скромности, но позже все стало ясно… Однако, когда перед нами разверзлась бездна, ты проявила милосердие и отдалась мне, уступая моему последнему желанию. Ах! Годы твоей холодности не сотрут из моей памяти те объятия.

— А вот я, — сухо сказала она, — и сейчас сожалею о том дне… Ну, вспоминать закончил?

— Как ты можешь сожалеть, — спросил барон, — ведь иначе и Софи бы не было? Я не устаю поражаться, что Софи, такая живая и жизнелюбивая, появилась на свет благодаря слиянию двоих людей, смотрящих в глаза смерти.

— Ты только про Софи и думаешь, — сказала жена. — А сколько ты причинил мне боли, предпочитаешь забывать. Все те жуткие месяцы, когда тело раздувается, а голову не покидает мысль о том, что все ближе и ближе день, когда оно разорвется, раскрываясь. Эта участь должна была постичь тебя, но ты получил лишь удовольствие. А я — ничего, кроме боли.

— Надо же, — продолжал барон, — из столь ужасающего переживания, будто вырванная из рук самой смерти, родилась наша попрыгунья Софи, веселая и беззаботная, как коноплянка, не знающая бед, не думающая о могиле.