Парижский оборотень

Только Эмар знал правду. В то утро, когда был убит Жак, Бертран бежал из дома. Сам способ убийства, разорванная сонная артерия, увечья и так далее, не оставлял никаких сомнений. Впрочем, доказательства-то где? Первым порывом Галье было сразу ехать в Париж, куда, как он думал, направился Бертран, но он отложил поездку на несколько недель из-за суда над незадачливым батраком. Нужно было проследить, чтобы не вышло несправедливости. Он посетил Осер, город, в котором проходил суд, и поговорил с юристами со стороны защиты, стремясь удостовериться, что парня не приговорят за убийство, после чего, дав бедняге пятьдесят франков и пообещав дальнейшую помощь, если понадобится, посчитал свой долг исполненным.

Затем, уже в Париже, он несколько месяцев спустя узнал о смерти батрака и горько себя корил. «Ну почему я тогда не поджег дом?» — думал он. Правильно ему когда-то написали: Питамоны оставляют за собой шлейф из несчастий, отравляя все вокруг. Ох, если бы он мог заставить себя признаться во всем полиции. Но странный стыд не давал сделать этого. Ужасный позор, ложащийся черным пятном на того, в чьей семье выросло мифическое чудовище — и это в век науки и просвещения!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Эмар пробрался в Париж третьего сентября, за день до полного окружения города немецкой армией[61]. Но еще по дороге в столицу он понял, что, не имея ни малейшего представления о намерениях Бертрана, найти парня будет сложно. Как на самом деле узнать, где он? Но затем в голову Эмара пришла грустная и тем не менее справедливая мысль: за Бертраном будет тянуться шлейф преступлений.

Конечно, Эмару следовало бы сразу обратиться в полицию. Но он не осмеливался так поступить. Что он скажет полицейским? Допустим: «Мне кое-что известно. По Парижу бродит человек, который в определенные ночи жаждет крови и поэтому превращается в волка и выходит на охоту». Если его сразу не засмеют, то обязательно спросят: «Вы это видели собственными глазами?» И начнется: «Нет, но у меня есть доказательства, потому что я прожил с ним под одной крышей девятнадцать лет». — «И что за доказательства?» — «Одно из них — серебряная пуля, ею стреляли в волка, но она очутилась в ноге этого юноши». — «Хотя простое наличие пули нас не убедит, все же покажите ее». — «Она у меня не с собой, однако парень появился на свет в канун Рождества, а брови у него сросшиеся…»

Нет, это безумие. До такого даже не дойдет, а если и дойдет, то что с того? «В конце концов меня запрут в сумасшедший дом. И поделом! Нет, в полицию идти нельзя, только дурака сваляю», — заключил Эмар.

Лучше всего будет дождаться, пока всё не станет ясно и другим. «И тут появлюсь я со своим заявлением. Ведь либо Бертран совершит ряд преступлений — и дело получит огласку, либо ничего не произойдет — и мне будет не о чем волноваться».

Итак, Эмар по нескольку раз в день просматривал газеты. Он нетерпеливо пропускал военные сводки и вчитывался в криминальные репортажи. Но война почти вытеснила их из новостей. Пред лицом великой важности жизни тысяч людей, идущих на смерть, прямо в зубы к огромному оборотню, выпивающему кровь из целых армий, какое значение имел такой волчонок, как Бертран?

Но вскоре путеводная нить нашлась. Умер генерал Данмон. Его смерть вызвала волну сочувствия, ибо конец генерала был трагичен. Сначала он лишился своего единственного ребенка. На следующий день его постиг еще более тяжелый удар: преступник осквернил мертвое дитя; а назавтра испустил дух сам скорбящий отец. Негодяя поймали и, после кратковременного содержания в камере для арестантов, перевели в тюрьму Гран-Рокет ожидать суда.

События можно восстановить по записям Эмара, газетам того времени, показаниям некоего Жана Робера и подобным документам.

Генерал Данмон был известной личностью в имперском Париже. Большую часть жизни он провел в поисках удовлетворения плотских желаний, но потом ему удалось добиться прочного положения в обществе, а также блистательного брака с богатой наследницей. Вопреки сплетням, он по-настоящему любил избранницу и решительно настроился быть примерным семьянином, что совсем не удивляло ввиду его близящейся отставки. Счастье не имело границ, когда небеса благословили генерала дочерью, которой, в чем он не сомневался, суждено было стать последним его жизненным достижением.

В ноябре 1870 года, когда девочке исполнилось всего пять, ее унесла скоротечная болезнь. Врача позвали сразу, но он все равно не успел вовремя и мог лишь наблюдать, как в горячке и муках задыхается ребенок, чей жар остыл лишь от холода смерти.

Последовала пышная церковная служба. Похоронный кортеж протянулся бесконечной цепочкой, несмотря на обычную в условиях войны нехватку лошадей: так много было скорбящих. На ледяных улицах закутанные в платки женщины и дети, стоя в длинных очередях за крошечными порциями мяса, провожали взглядами печальную процессию, и от этого им становилось легче переносить тяготы судьбы. Дрожать от холода — это тоже проявление жизни. Хуже, когда больше не дрожишь…