Парень

Связь их длилась почти год, и, если можно так сказать, нашему парню было очень хорошо, хотя, что скрывать, ему немного не хватало того мечтательного томления, которое он испытывал, когда бегал за предыдущей, самой красивой девушкой. Ну ладно, неважно: что-то есть, это главное, и от студентов, живших вместе с ним, позже очень даже досталось тому из них, из-за которого все это великолепное согласие полетело ко всем чертям, потому что тот однажды, совершенно случайно, вернулся домой утром, конечно, пьяный, увидел, что девка свободна, и немедленно влез на нее, не подумав даже проверить, нет ли нашего парня на горизонте. Того вообще-то на горизонте не было, он как раз сидел в уборной, у него это дело, на нервной почве, шло плохо, а может, ему просто нравилось сидеть там, читать газету, в этой вонище. Во всяком случае, двадцать — двадцать пять минут это у него занимало, даже когда он торопился. Собственно, пришедшему Парню этого вполне хватило бы, ему на это дело требовалось минут десять, а то и меньше, но беда в том, что, когда он явился, наш парень четверть часа уже как ушел в уборную, так что через несколько минут он оттуда вернулся. Он даже руки не вымыл, сразу направился к девушке — и тут увидел, что кто-то на ней громоздится, и, присмотревшись, узнал одного из тех, с кем вместе жил в этой квартире. Он ничего в этот момент не сказал — зато взревел, когда вернулся из кухни с хлебным ножом, и взревел так, что весь панельный дом, снизу, сверху, сбоку, тут же проснулся. Убью, гнида, орал наш парень, набрасываясь на соперника, и лишь позже, придя в себя, возблагодарил бога, что тот, то есть другой парень, оказался достаточно сообразительным и соскочил с постели — или с девушки, — так что непоправимого не случилось. Тот, другой парень, выбил у него нож, потом еще успел схватить джинсы и выскочил на лестничную площадку, там их и натянул на бегу. Была весна, но на улице было холодно, парень, полуголый, в одних джинсах да еще в носках, бежал через сквер; на нем даже трусов не было, и грубая ткань натирала промежность, чувствительные, настроившиеся на теплую женскую плоть места. На той стороне сквера жил приятель, у которого он рассчитывал попросить на время надеть что-нибудь. Бежал он озираясь, чтобы не напороться на полицейских. Попасть в участок ему сейчас было совсем ни к чему, он и так уж состоял на учете: в какой-то из рискованных дней, то ли пятнадцатого марта, то ли двадцать третьего октября[24], он оказался в Будапеште, там его и загребли в полицию. Правда, ночью, без всяких объяснений, он был отпущен: может, потому, что был как-то связан с одним известным оппозиционером, который находился под защитой западной прессы. У вас еще один ход, сказал полицейский чин, отдавая ему бумаги. И парень боялся, что если он сейчас попадет в полицию, это может стать тем последним очком, после которого перед ним будут закрыты все вузы Венгрии. Но ему повезло: в этот час и в этом месте полиция не появилась. Появилась она позже. Правда, тогда никакой политики в этом не было. На отцовской «шкоде» ехал он по шоссе М3, машина была новенькая, еще и года не исполнилось, оранжево-красная, и он сам не понял как, а потом разбираться было поздно, но оказался на встречке. И прежде чем смог бы попытаться сформулировать вопрос, как это получилось, — и тем более выбрать какой-нибудь ответ: скажем, заснул, или решил покончить с собой, или руль заклинило, — он уже врезался во встречный автобус. Шофер автобуса знал родителей разбившегося парня. Вскоре после того, как шофера отпустили из следственного изолятора — ведь с юридической точки зрения вины за ним не было, — он уехал из тех мест. Не в силах был нести на душе такой груз. Думал, если сменит место жительства, то и от чувства вины освободится, но позже понял: не дано человеку избавиться от того, что его гнетет. И оказался в бессчетном лагере тех, кто, едва дожив до пятидесяти, мечтают лишь о том, как бы умереть. Словом, когда на место ДТП явилась полиция, прежние грехи разбившегося можно было считать утратившими актуальность.